— Ах да, вам же теперь придется платить арендную плату в отсутствие Бонни… — и тут он назвал такую сумму, которую было бы уместнее написать на листке бумаги и тихонько положить его на стол. Но нет. Он произнес эту сумму вслух.
Я стояла, вытянувшись в струнку, так что мой череп, казалось, в любую минуту мог отделиться от позвоночника, и улыбалась, как медалист на пьедестале.
— Разумеется. Спасибо вам. — Я до сих пор прикрывалась плащом Бонни, как будто это было маленькое платье без бретелек на бумажной кукле, только в отличие от бумажной куклы, у меня была еще и тыльная часть. В среде, к которой принадлежали родители Бонни, можно признаваться в том, что ты далек от совершенства, но никогда, ни при каких обстоятельствах нельзя смущаться. Когда я показывала им, где находятся наши спальни, я пятилась назад, двигаясь легко и плавно, как стюардесса.
Как только они отошли на достаточное расстояние, я захлопнула дверь и тяжело рухнула в кресло. Плата за квартиру, которая, кстати, принадлежала им, была просто немыслимой. И разумеется, пойти мне больше было некуда. Как насчет того, чтобы уменьшиться в размерах и стать крошечной, как фасолинка? Вот было бы здорово — стать такой же маленькой, сухой и твердой, скатиться с ложки или вилки, так, чтобы о тебе забыли на год или, может, на два. Но даже в качестве фасолины у меня было будущее. Я все еще могла вернуться к жизни или подобию жизни, когда пройдет достаточно времени и не останется уже больше того дерьма, с которым мне придется разбираться. Может, через девять или десять лет.
Бахрома на кушетке внизу зашевелилась. Бонни высунула из-под кушетки голову, а затем и сама выползла оттуда. Я обрадовалась, что первой появилась именно ее голова, а не рука или нога, и мне не пришлось кричать от ужаса.
Она взобралась на кушетку и откашлялась.
— А тебе не откажешь в изобретательности, малышка.
— Тебе тоже, — сказала я виноватым голосом, вспоминая тот дурацкий разговор в баре.
— Я поступила неразумно, — сказала она. — Я должна была понять, что не стоило приходить к родителям. Это было пустой тратой времени. — Она рассмеялась. — Если такое вообще возможно. Они пытались сделать мой последний день невероятно скучным. Пришлось потихоньку улизнуть из их дома ночью. Я пришла сюда и легла спать под кушетку, потому что мне казалось, что здесь я буду в безопасности. И я оказалась права.
— Обычно я так не вру.
Она пожала плечами.
— Ври сколько угодно. Ври по-крупному. Знаешь, все это не имеет значения.
Это был самый странный разговор, какой у нас только был с Бонни.
— Они меня напугали. Твои родители — та еще штучка. То есть надо было бы сказать «штучки»? Но нет. Они вдвоем — это одна штучка. — И странной в этот момент была не только Бонни. Я не отставала от нее.
— Не волнуйся, — сказала она. — Тебе не придется платить за квартиру.
— Ты не сказала им, что находишься здесь?
— Нет. Скоро же опять начнется прошлая среда. — Она снова пожала плечами, но сделала это намного позже того, как закончила говорить, и было неясно, к чему относился этот жест. Пыль поднялась в воздух, а затем опустилась на Бонни, и она стала выглядеть как древняя, сильно поврежденная статуя молодой женщины, как будто она вообще была не из этой эпохи, и, несмотря на мягкий овал ее лица, круглые щеки и тонкие, едва заметные морщинки на лбу и под глазами, она знала, что ей предстояло бесконечно долго проживать один и тот же отрезок времени, и немыслимое количество раз все будет одним и тем же.
— Совсем скоро, — сказала Бонни.
Я встала.
— Мне нужно одеться, — сказала я. Мне вдруг стало очень страшно. — Я жутко опаздываю. А ты отдыхай. Хорошо?
Пока я быстро шла по коридору, меня преследовал тонкий нежный голосок Бонни. Она пела строчку из песни, которая звучала как: «Покажи свои, — ее голос задрожал и стал почти хриплым, — трууууууууусиииииики… — а затем добавила отчаянным и полупридушенным голосом: — Деееетка!»
В такой забавной импровизации не было ничего необычного — соседка по квартире пытается подшутить над тобой, потому что ты шатаешься по дому как распоследняя лохушка, но мне от этого легче не стало. Меня не покидал отвратительный страх, — та ужасная его разновидность, когда не знаешь причину своего страха и в чем он, собственно, заключается. Чем все это закончится? Пение Бонни было невероятно грустным, тоскливым. Ты понимаешь смысл шутки, но гораздо важнее для тебя эта заунывность ее интонаций, именно она врезается в память.
