— Нам нужна очень длинная рукоятка, — сказала она. — В качестве рычага. — На салфетке Филлида нарисовала саму себя: тело из палочек, небрежные каракули волос, похожие на стог черного сена — она стояла на пляже и держала в руке громадную вилку. На зубьях вилки Филлида нарисовала еще восемь человечков из палочек, которых она безжалостно швыряла в волны.
— Та-дам! — Она подвинула к нам салфетку. — Вилка-утопилка! Все, что вам нужно, чтобы за раз утопить больше одного мужика. Максимальная производительность — восемь мерзавцев. Совсем не обязательно использовать все зубья. Но жаль, если они будут пропадать без дела.
— Твою мать, дайте сразу пятьдесят таких! — заявила Девон и швырнула на стол свой кошелек.
Мы загоготали, кое-кто даже попытался подражать зловещему хохоту ведьм, ведь так было еще веселее, и чем дольше продолжался этот гогот, тем сильнее росла наша уверенность, что именно так и нужно смеяться: не потому, что нам радостно и светло на душе, а потому что мы были прожженными стервами, так что почему бы нам не посмеяться, почему не признать, что на свете все неоднозначно, почему бы не найти приемлемый для социума способ дать волю своему гневу?
Когда же бармен, наконец-то, выставил нас, и мы сгрудились все вместе на тротуаре, чувство неловкости вернулось. Как будто чары спали, а наши лица начали оплывать, словно свечи. Яд восторга испарился, осталась одна отрава, которая пропитала нас всех насквозь. Большинству из нас завтра нужно было идти на работу или на учебу, и, что самое ужасное, завтрашний день уже, по сути, стал днем сегодняшним.
Бонни единственная была чем-то встревожена. Именинница, обладательница пугающих, похожих на голубые льдинки волчьих глаз. Она предпочитала сдержанность и изысканность во всем, кроме ресниц, их она красила в густой черный цвет и старательно расчесывала. Каждый день каждую ресничку, иначе не получилось бы добиться такого эффекта. Она всегда подолгу торчала в ванной — там освещение было лучше всего.
— Прости, Бонни, — сказала я.
— Под конец стало совсем отстойно, — сказала Нина. — Извините, это я во всем виновата!
— Нет, да, прости, кажется, я переборщила! — нечто подобное сказала каждая из нас.
— Черт, мой кошелек! — воскликнула Девон и бросилась обратно в бар.
Между тем никто из нас не сказал: «Ха-ха! Разве не ужасно, что все мы подвергаемся изнасилованиям, домогательствам, надругательствам, харассменту, эмоциональному психосексуальному эквиваленту попыток залезть своими грубыми ручищами вам в мозг, надеть его себе на ладонь как бейсбольную перчатку или как куклу и помыкать нами, что регулярно проделывают наши парни, а также прочим бесчисленным кошмарам, которые происходят со столькими, столькими, столькими, столькими, столькими из нас, а мы даже не можем свободно говорить об этом так, чтобы потом нам не приходилось извиняться за наши слова?»
Не то чтобы в тот вечер я наговорила полным-полно всякой ерунды, но, разумеется, мне тоже пришлось извиняться. Потому что, хоть Бонни и улыбалась и, по ее словам, совершенно не смутилась тому, что празднование ее дня рождения вылилось в обмен мрачными историями, высказываниями ужасных мужененавистнических теорий, а также полным безнадежности смехом, мы понимали, как сильно это ее расстроило. Ей нравилось, когда все вокруг были счастливы, когда все было хорошо, в противном случае она начинала думать, что источником всеобщего огорчения становилась именно она. И ее это сильно расстраивало. В такие моменты нам хотелось пожалеть ее. А потом она начинала сердиться, рассуждать о нытье, пессимизме и…
— …что посеешь, то и пожнешь, — сказала Бонни. — Строго между нами. Я не хочу говорить это остальным, и, конечно, я отношусь с пониманием ко всему, через что им пришлось пройти, но ведь важно еще и то, что в какой-то момент нужно принять решение и больше не вести себя как жертва. Да, необходимо помнить и рассказывать о тех несчастьях, которые с тобой произошли, это важно… для исцеления или чего-то в этом роде. Но нельзя продолжать жить по-старому и надеяться, что из этого может получиться что-то новое.
