Она слушала его с нескрываемой жадностью, сочувствуя воображаемым персонажам, словно сама была дублершей его любовниц.
Оскорбленная холодностью мужа в постели, она утешала себя всевозможными объяснениями, кроме единственного верного — она не пробуждала в нем желания. К этой мысли она пришла лишь много позже, поняв, что муж испытывал по отношению к ней те же чувства, что и она по отношению к нему. Открытие того, что равнодушие мужа лишь следствие ее собственной холодности, озадачило ее и стало пищей для нескончаемых размышлений. Иногда, после принятия душистой ванны, она проводила ладонью правой руки по запотевшему зеркалу и разглядывала в нем свое обнаженное тело. Она испытывала щемящую грусть и чувствовала себя большой гусеницей, напрасно ждущей превращения в бабочку. Ей приходили в голову героини романов, жившие в провинциальном мирке, где, по их выражению, «ничего не происходило». Только теперь ей открылось, что глагол «происходить», употребленный в отрицательном смысле, не имел никакого касательства к вопросам жизни или смерти цивилизации. У него было единственное, хотя и подспудное, значение, единственный тайный смысл — любовь, и с исчезновением этого смысла все летело в тартарары, не оставляя места ничему другому. Тогда она решила, что и с ней должно что-нибудь «произойти».
Превращение духовной близости в физическую оказалось для нее и для Мариано потрясением. Будучи уверены, что они знают свою роль, они сыграли другую, предчувствуя, однако, что их ждет третья. Но и к этой роли, после стольких лет связи, они были не готовы. Узы плотского влечения, подкрепляемые согласными прихотями, привычками, взаимной одержимостью, соединили их еще крепче. Но уже в то время Мариано заметил, что на свете нет большей силы, чем та, что сплачивает слабых.
Измотанный, угнетенный почти постоянным возбуждением, он интуитивно понял тогда значение алгебраического «минус на минус дает плюс». Теперь, приближаясь к сорока, они стали умерять и, следовательно, утрачивать свои восторги, и только боязнь потерять их окончательно несколько подливала масла в огонь.
С тех пор, как восемь лет назад она стала его любовницей, болезнь ее приняла затяжной характер. Ей уже не хватало физиотерапии — два сеанса в неделю при закрытых дверях, и она прибегла к лечению минеральной водой и горным воздухом. Она останавливалась в укромных, спокойных гостиницах, и ее отсутствие часто совпадало с отлучками Мариано, уезжавшего, по его словам, на курсы усовершенствования, откуда, однако, он не привозил никаких дипломов. «Дело не в звании», — скромно пояснял он.
Возвращались они в один и тот же день, но в разное время. Он проявлял показную заботливость в отношении своей жены, а она нападала на своего мужа, ибо поняла, что лучший способ оградить себя от упреков — это завладеть инициативой. А муж, который, как это часто случается, был первым из тех, кто узнал об измене, но последним из желавших обсуждать эту тему, старался ее успокоить, советуя в следующий раз выбрать маршрут получше, поехать в более отдаленные целительные места.
Так на основе мнимой болезни, с одной стороны, и притворной наивности — с другой, они пришли чуть ли не к взаимопониманию, превратив возникавшие в прошлом размолвки в молчаливую солидарность.
— Ты уверена, что муж не вернется к вечеру? — спросил Мариано, кладя на стул сумку из черной кожи.
— Конечно, — сказала она, осторожно поворачивая ключ в замке. — Не задавай одних и тех же вопросов. Да если бы и вернулся! — пожала она плечами.
Мариано подошел к окну и стал рассматривать полоску угасающего света за оградой парка.
— Как это понимать? — Очень просто, — проговорила она, слегка отстраняя его, чтобы раздвинуть шторы. — Узнает, что ты здесь, и пойдет к себе в библиотеку листать «Je sait tout»[2] за 1887 год. По крайней мере будет в курсе новостей сорокалетней давности.
Мариано расстегнул воротник рубашки.
— За что ты всегда на него нападаешь? — Ты ошибаешься, дорогой.
Она сняла серьги и положила их на тумбочку рядом с постелью.
— Теперь, когда я не жду от него невыполнимого, я стала больше ценить его за другие качества. Главное, как всегда, — знать границу возможного. — За какие же качества? — Он терпелив, любезен. А это, поверь мне, не так уж мало.
