Радусский сел у окна и опустил голову на руки. Его обняла ночная тишина и нечто стократ лучшее, чем сон, покой, полный покой. Все чувства, раздиравшие душу, — сострадание, жалость, — сейчас проходили перед ним, как отвлеченные образы, совершенно не задевая его. То была минута укрепления духа, минута равновесия, здоровья и силы. Он сдирал струпья со своих застарелых ран, уже не ощущая боли, бесстрастно и холодно исследуя их. Это не было ни мимолетной реакцией, чуждой его натуре, ни новой обманчивой формой все тех же чувств. Он понимал, что вступает в новый, более совершенный фазис своей жизни и должен развернуть все свои силы. Испытывая потребность в движении, он оделся, накинул летнее пальто и вышел из дому.
Шагая по пустынным улицам, где явственно обозначились границы между светом, белым, как молоко, и тенями, черными, как внутренность подземелья, он размышлял о границе между добром и злом, вспомнив мгновенно и сопоставив пережитые муки и радости, множество событий и случаев собственной жизни, которую он в эту минуту видел так ясно, словно вся она облита была лунным светом. Он не ощутил при этом чувства горечи, хотя кощунственной рукой как бы разодрал завесу в святая святых своей души, все эти мысли скорее словно пригрезились ему в чутком сне. Так дошел он до дома, где на втором этаже жила Поземская. Только одно окно в спальне было слабо освещено, из чего он заключил, что больная спокойно спит. По усыпанной гравием дорожке, сменившей булыжник мостовой, он прошел в аллею и оттуда — в поле.
Далекий горизонт пропадал в ночной мгле. Белая полоса шоссе, которая вблизи была видна так отчетливо, дальше расплывалась во мраке, словно уходила ввысь и исчезала. В поле на хлебах блестела роса, осеребренная дремотным сиянием. Далеко — далеко в овражках покрикивали коростели, и где‑то, казалось, за долами, за лесами квакали лягушки. Радусский пошел на их голос по дороге, поросшей густою травой между глубокими колеями. Полоски ржи сменялись полями, оставленными под паром, и наконец, у межи, где рос зверобой и лежали груды камней, дорога пропала.
Он сел на камни, опустил голову и погрузился в задумчивость. Он поднялся только тогда, когда забрезжил день. На востоке, пронизывая мглу, окутавшую поля, луга и леса, пламенела заря. На обратном пути Радусский, как во сне, услышал на лугу долетевший из тумана звук отбиваемой косы, а потом у самой обочины дороги крик перепелки.
Когда он вернулся в город, было уже совсем светло. Он зашел к себе, умылся, сменил промокшую обувь и, не теряя времени, отправился к Поземской. Решив не стучать и не звонить у парадных дверей, он проскользнул в узенький дворик, поднялся по грязным ступенькам черного хода, тихонько нажал на щеколду и вошел в кухню. Кухарка спала как убитая, громко храпя на своей высокой постели. Она даже не шевельнулась, когда Радусский быстро пересек душную кухню и отворил дверь в детскую. Эльжбетка с няней спали крепким сном, хотя целый сноп первых утренних лучей припекал им головы. Дверь в комнату пани Марты, прежнюю спальню доктора, была закрыта, и Радусский долго и нерешительно нажимал на дверную ручку, опасаясь своим ранним приходом разбудить больную. Наконец дверь с тихим скрипом отворилась, и Радусский переступил порог.
В первое мгновение он невольно отпрянул, решив, что вошел не вовремя, но тут же, потрясенный, рванулся вперед и наклонился, вернее, перегнулся через кровать. Перед ним лежал навзничь труп вдовы. Мертвое тело висело в петле, сделанной из шнура портьеры, концы которого были привязаны к оконной ручке. Кровать стояла наискосок от окна — видимо, самоубийца в последнюю минуту сильно толкнула ее ногами, и окостеневшее тело, задев коленями за край кровати, приняло почти горизонтальное положение. Шея была два раза обмотана шнуром. Руки*в агонии разорвали сорочку на груди, а потом бессильно раскинулись, свесились книзу и застыли в воздухе.
Радусский наклонился к страшному лицу, заглянул в глаза, которые, казалось, вот — вот выйдут из орбит. Он открыл было рот, чтобы закричать, позвать на помощь, но внезапно захлебнулся, точно зеленый шнурок, на который он сейчас смотрел, сдавил его собственное горло. Он силился отдать себе отчет в том, что же тут произошло, и вдруг ощутил во рту отвратительный кислый вкус, в ушах раздался оглушительный звон, окно рванулось куда‑то вверх, на секунду мелькнул железный угол кровати, а потом все залила слепая белесая мгла…
