Внезапно посыпались крупные капли дождя. Страшный ливень, целый водопад обрушился на парк и вмиг затопил его. По главной аллее и боковым дорожкам хлынули целые потоки воды. Листья деревьев, отягченные водой, бессильно поникли, словно все до единого собрались оторваться и упасть на землю. Дождевая вода ручьями текла даже по стволам вязов и лип, защищенных густой листвой, полировала все сучки и омывала все царапины на коре. Воздух так насытился влагой, что за ближайшим газоном, на расстоянии нескольких десятков шагов, кусты и деревья казались зеленовато — серыми, и очертания их расплывались в водяной пыли. Шум падающей воды совершенно заглушил и поглотил все остальные звуки. Радусский спрятался под раскидистым каштаном, взобрался на каменную скамью и, подняв над головой раскрытый зонт, бессмысленным взглядом уставился на потоки воды. Его сознание, убаюканное шумом дождя, как пьяный за спасительный плетень, цеплялось за одну — единственную фразу: «panta rej… panta rej…[14]
Он выговаривал эти слова, еле шевеля губами, тщетно пытаясь вспомнить, кто и когда открыл эту премудрость.
— Все течет… Panta rej… Постойте‑ка, пророки и доктора! Уж не шутник ли это Гераклит из Эфеса? Что‑то это на него похоже… Гераклит… Какой Гераклит? Из какого Эфеса?
Сонно повторяя это имя, он мысленно перенесся во второй или третий класс… Тихо, тихо, слышен только слитный гул детских голосов. Дождь ли это бьет в стекла, или скрипят ботинки старого «грека»? Гул стихает, замирает… Panta rej…
Философствуя так в духе Сократа, Радусский услышал, как под чьими‑то шагами хлюпает грязь. Он повернул голову к воротам и заметил, что кто‑то перебегает от дерева к дереву в поисках укрытия. Спастись от дождя тщетно пыталась женщина.
Кровь предков, а может быть, и собственная взыграла в Радусском. Он, как истый рыцарь, прыгнул в грязь и ринулся навстречу жертве грозы. Лишь когда он раскрыл над ее головой спасительный зонт, незнакомка остановилась. Радусский остолбенел. Перед ним стояла дама неописанной красоты. Ее шляпу, украшенную изящным цветком, постигла участь Карфагена, оплакиваемого Марием, мокрые пряди распустившихся волос прилипли к лицу и шее. Светло — зеленый' корсаж из легкой тонкой ткани промок насквозь и обрисовал плечи и грудь, обнаружив при этом не только границы корсета, но и шитье, окаймлявшее вырез сорочки. Из‑под юбки, которую она подхватила рукой, выглядывали золотисто — желтые ботинки с вишневого цвета отделкой, выше щиколоток забрызганные грязью.
Когда Радусский раскрыл над красивой дамой зонт, она устремила на него свои чудные глаза и, беспомощно сжав руки, сказала:
— Вот видите…
— Вижу, увы. Не холодно ли вам?
— Пустяки!
— О нет! Простите, но как мужчина я должен… Правда, мы… Но как мужчина… Вы уж извините…
— Что же вы как мужчина намерены делать?
— Накинуть на вас мое пальто.
— Что вы! Ни за что на свете! Ваше пальто все равно не спасет меня от простуды, зато могут подумать, что я умышленно хотела вас простудить. Ни в коем случае!
— Можно ли думать об этом, когда вы промокли до последней нитки!
— Нет, нет! спасибо… Может быть, дождь скоро перестанет.
Дождь и не думал переставать, напротив, лил как из ведра. Радусский проводил свою спутницу под дерево и встал рядом, держа зонт над ее головой. Так он мог беспрепятственно любоваться незнакомкой. Она произвела на него необычайное впечатление. Ее лицо напоминало какую‑то картину, которую он видел неизвестно где и когда. Голубые с поволокой глаза упорно смотрели куда‑то вдаль, словно никакие превратности судьбы не могли заставить их обратиться на собеседника. Линии лба и носа, брови, рот, очерк подбородка и шеи были поразительно гармоничны, исполнены неизъяснимого очарования, подобны высокому произведению искусства, уносящему зрителя в мир грез. Стоя так близко, он вдыхал легкий, смешанный со сладким ароматом духов, запах ее плеч, ее тела под влажной одеждой; ее мерно вздымавшаяся от дыхания грудь, обтянутая мокрым лифом, будила в нем тайные томления.
— Сударь, дождь не проходит!
— Да, действительно, почему‑то не проходит.
