«Как же тогда Леон задел меня, пренебрежительно заговорив о моей первой жене, да еще обозвал двоеженцем! Так оно и есть, конечно, это – боль всей моей жизни. А что я мог тогда ему объяснить?
В 1942 году, когда окончательное решение еврейского вопроса вступило в силу, стало понятно, куда катится Германия, а за ней и весь мир. Мы сутками не покидали кабинета тогдашнего главы северной ветви Хранителей, пытаясь понять, в чем ошиблись. Как мы допустили такое? Как позволили этому монстру Гитлеру распоясаться, и можно ли еще хоть что-нибудь исправить? Именно тогда Хранители приняли решение принять личное участие в спасении евреев. В самом начале, когда нацисты пришли к власти, мы поняли, что евреев нужно вывозить из Германии, ведь было абсолютно ясно, какие могут быть последствия. И мы стали активно заниматься организацией их отъезда, в основном в США и Палестину. И тогда же столкнулись с неожиданной трудностью: несмотря на всевозрастающую очевидную опасность, многие наиболее ассимилированные еврейские семьи отказывались уезжать. Они уповали на свое богатство и престижное положение в обществе, считая, что «просвещенный немецкий народ» не допустит бесчинств. Они считали себя немцами, придерживающимися иудейских традиций! Мы же сразу поняли, что решение Гитлера – окончательное, ведь он своих приказов никогда не отменял и фанатично следил за их исполнением. Тогда мы решили брать в жены евреек и усыновлять их детей, чтобы спасти как можно больше людей.
На улице, где проживала моя семья, самый большой и красивый дом принадлежал семье известного банкира Цимермана. Поколениями она принадлежала к финансовой элите Германии, жила на широкую ногу, уменьшила свою фамилию до Цимера, считая, что такой шаг позволит им быстрее войти в высшие финансовые круги страны. Двое его сыновей, старшие офицеры, служили в германской армии в одном со мной полку. Дочка училась во Франции, говорила на пяти языках и слыла завидной невестой Берлина. Наши семьи не дружили, но я бывал в гостях у сыновей Цимера-Цимермана, и их дом покорил меня утонченным вкусом и приветливостью. Хозяйка дома и ее дочь Инга были истинными красавицами, да и сам банкир, красивый, холеный господин, отличался абсолютно европейской внешностью. В то время они были счастливой семьей… Как-то за обедом, на котором я присутствовал, я затронул тему отъезда из страны, ведь обстановка накалялась с каждым днем. Банкир согласился со мной, но фрау Цимер ценила обстановку дома, особенно необыкновенные зеркала венецианского стекла и прекрасный рояль, который обожала дочка. Отъезд все время откладывался, к тому же Цимеры не верили в то, что может произойти что-либо ужасное. Они так и не уехали: не смогли расстаться с привычным образом жизни и своим любимым домом и загородным поместьем.
В ночь погромов старший Цимер находился в деловой поездке за границей, сыновья – в армии, в доме оставались только женщины и прислуга. О готовящемся погроме я узнал за два часа и успел незаметно перевезти к себе домой Ингу с матерью. Слуги заколотили окна и вывесили на дверях парадного входа табличку с надписью «Продается». Но дом ничто не могло спасти, его разграбили и изуродовали в течение часа. Цимеру я послал в Швейцарию телеграмму, предупредив, чтобы он не возвращался, и оповестил сыновей о случившемся. Но их уже отправили в концлагерь. Такова была политика национал-социалистов: даже военных из-за национальной принадлежности не миновали аресты. Я заготовил новые паспорта, и следующей ночью мы уехали в загородное имение Альвенслебенов, где я и обвенчался с Ингой. Фрау Цимер, к сожалению, от горя слегла, и через полгода мы ее потеряли. Время шло, но от Цимера-старшего не поступало никаких известий. Так Инга осталась одна. Она очень изменилась, быстро подурнела, стала вялой, безразличной ко всему на свете. Со мной она почти не разговаривала и совсем перестала спать. Пила сильнейшие снотворные препараты, а затем перешла на спиртное. Исходя из непонятно странной логики, в своих несчастьях она винила именно меня и совершенно не переносила моего вида в военной форме. А я тогда служил в военной разведке Гелена. Очень скоро я понял, что она меня ненавидит. Жила она в дальнем крыле дома, я ее почти не видел. Она целыми днями лежала на кровати и смотрела в потолок. Я пытался заинтересовать ее книгами или музыкой, но если я, постучавшись, входил в ее комнату, она отворачивалась к стене и не разговаривала со мной. Однажды я предложил ей уехать в Швейцарию. Она спросила:
