Вечером после операции доктор Хряшко заглянула в нашу палату.
— Ну, как себя чувствует мой герой? Она при всех сказала не «наш», а «мой», — «мой герой»!
Естественно, я ответил, что нормально и готов хоть сейчас отправиться с ней на прогулку.
— Какой прыткий! — Она, несомненно, обрадовалась, но тем не менее предложения моего не приняла. — Всему свое время. Спите пока, отдыхайте, набирайтесь сил. Я хочу видеть вас абсолютно здоровым. — И, наклонившись надо мной, при всех поцеловала меня не то в висок, не то в щеку, тихонько шепнув при этом: — Я горжусь тобой! Со мной начало происходить что-то невероятное. Мне казалось, что я парю над койкой, становлюсь сильнее, что почти исчезла боль в ноге — ко мне пришло ощущение полного и еще не испытанного счастья. На другое утро градусник мне принесла сама Шурочка, но чтобы никто не удивлялся этому, громко объявила:
— Помогаю, а то вас вон сколько.
Мне все стало ясно — мое чувство замечено, и я ей не безразличен. Выждав еще два дня, во время утреннего обхода я спросил ее:
— Товарищ капитан, а мне уже можно потихоньку вставать.
— Здравствуйте, — воскликнула она. — Не можно, а нужно! — и, наклонившись надо мной, прошептала: — Вечером приглашаю вас на первую прогулку.
Моя мама всю жизнь проработала в кинематографе, — во время прогулки врал я, естественно, из этой области. Ее интерес вдохновлял меня, и как-то само собой выходило, что я в самых приятельских отношениях со многими знаменитостями: Эйзенштейна называл Сергеем, Пырьева — Иваном, Чаплина — Чарли. Уже кончился населенный пункт Тучапе, а мы все шли, и я все рассказывал. Невдалеке среди поля стоял стог сена.
— Может, устал? — спросила она. — Посидим? Сено было темное, прошлогоднее. Чехи — народ аккуратный, и только война могла помешать им вовремя его убрать. Сели… Я молчал и волновался. Начинало темнеть.
— А дальше.
— Она была погружена в свои мысли. Мне показалось, что самое время обнять ее. Она не оттолкнула меня, не стала вырываться, а только сказала очень спокойно:
— Не надо, не спеши. — И вздохнула.
— Ты очень торопишься. Она поправила свои капитанские погоны в спросила:
— Напомни, сколько тебе лет, двадцать? Я забыла.
— Скоро двадцать один… Так обычно говорили маленькие, желая казаться постарше. Она улыбнулась, поправила волосы.
— А хочешь, я скажу тебе правду. — Шурочка старалась заглянуть мне в глаза, — Хочешь? Ты мне тоже очень нравишься, но как только я подумаю, что рядом со мной всю жизнь будет хромать человек с «конской стопой», а я ему вовремя не помогла, мне становится не по себе. Понимаешь?!
— С какой, с какой стопой.
— С «конской», это такой наш термин. Ты наступаешь только на пальцы, а пятка твоя висит в воздухе. Тебе больно, и ты щадишь свою ногу. Понял? Ты и хромаешь поэтому.
— Но если по-другому не получается?..
— И ходишь, как конь на копыте. Ведь так и останется, если сейчас не исправить, и всю нашу жизнь потом я буду себя упрекать. Ты хоть бы меня пожалел.
— Но я…
— А ты можешь ради меня совершить невозможное?.. Ради меня… Мы уже подходили к госпиталю, когда она спросила.
— А если я не понравлюсь твоей маме? Это было самым прекрасным, что я услыхал от нее в тот вечер. Значит, она не только полна заботы обо мне, во и всерьез думает о нашем будущем! Понравится ли она моей маме?! Смешно! Она не может не понравиться! Но я даже не успел ответить ей, потому что она сама притянула мою голову и поцеловала меня в губы.
С этого вечера, несмотря на адскую боль, начались мои попытки совершить невозможное. Если ей так уж необходимы доказательства моего чувства, она их получит — я перестану хромать! И пусть это произойдет неожиданно для нее, как чудо. Теперь, когда Шурочка приходила в нашу палату, она неизменно заставала меня лежащим с книгой иди газетой или — что было еще выразительней размышляющим о чем-то далеком и грустном, но обязательно лежащим. Обойдя всех, она присаживалась на мою койку.
— Миленький ты мой, ну что же ты такой ленивый, а? — говорила она совсем тихо, только для меня. — Или я для тебя ничего не значу?..
Я был горд — молодой дурак, она мучилась из-за меня! После обеда Шурочка зашла шепнуть.
