— Не дышите… Дышите… Не дышите… Я послушно дышал и послушно не дышал, стараясь вобрать в себя как можно больше этого прекрасного запаха. Потом она стала легонько мять меня пальцами.
— Так не больно?.. А так?.. А так?.. Прекрасно. Переворачивайтесь тылом. Сердце — в норме… Легкие — в норме… Печень — в норме… Руки ее двигались сверху вниз по моему телу и неожиданно сильно сжали икру раненой ноги.
— Ой, — невольно вскрикнул я и при этом сильно дернулся.
— Что и требовалось доказать, — удовлетворенно сказала она и уже больше ко мне не прикасалась. — Миленький, у вас же там сидит осколок, а вы скромно молчите. Ну что ж, прооперируем, добудем ваш металл. Она поднялась и уже от дверей улыбнулась всем.
— До завтра, мальчики! Это была первая ее улыбка, которую мне довелось увидеть, но такая, что все мои прошлые влюбленности, как я в это мгновение понял, лишь причудились мне, примерещились, или, вернее всего, их не было вовсе, а первое настоящее чувство возникло только сейчас, сию минуту, сию секунду. — До завтра, мальчики!.. Как теперь я буду ждать, чтобы скорее наступило это завтра! Шурочка… Моя Шурочка!..
Поздно вечером, когда, вдоволь наговорившись, в палате погасили свет, помечтав, я, видимо, уснул, и мы с Шурочкой каким-то чудесных образом оказались на берегу теплого моря, она абсолютно обнаженная бежала от меня к воде, а я догонял ее, и мы оба падали на влажный песок…
— Доброе утро, мальчики! Мои глаза тут же сами собой раскрылись. Только что я догонял ее по пустынному пляжу, и вот она уже здесь, наяву, рядом. Шурочка была без своего белого халата, в отглаженных гимнастерке и юбке, в начищенных до блеска офицерских сапожках, точно пригнанных по ноге. Мне казалось, что все на ней сияет: на плечах — капитанские погоны, на груди — орден Красной Звезды и медаль «За боевые заслуги», сиял гвардейский знак, сиял белый накрахмаленный подворотничок, а над всем этих сиянием, как-то совершенно по-особому, сияли ее светлые глаза.
— Сегодня гуляю! — объявила она. — Первый выходной за четыре года. Имею право? И она ушла. В тишине глухо прозвучал голос:
— Видимо, интересная женщина…
— «Видимо»? — мне было непонятно, как можно еще сомневаться.
— У него ж глаз нет, — объяснили мне. Но слепой возразил.
— Для того чтобы видеть, — произнес он из-под бинтов, — глаза совершенно не обязательны. Желательны, конечно, но не обязательны. Как вы считаете, новенький? Разве я посмел бы обидеть слепого, и поэтому поспешил ответить.
— Конечно. Конечно, вы правы. Он усмехнулся. — Я просто не могу теперь думать иначе. Новых глаз мне в ближайшее время никто не вставит. И, помолчав, добавил. — А так видно будет. Может, еще и придумают что-нибудь…
Ночью мне опять приснилась Шурочка, и снова я догонял ее по пустынному пляжу, снова тянулся рукой к ее обнаженной спине, мы падали на горячий песок и… Нянечка не давала моему сну прекрасно завершиться.
— Подъем! Кончай ночевать, бери градусник. Я знал, теперь все будет зависеть только от меня. Нужно, чтобы Шурочка поняла, что я не мыслю жизни без нее и что я не просто легкомысленно увлечен ею, а по-настоящему люблю, люблю без памяти, без оглядки, что и мама моя будет счастлива познакомиться с нею. Я даже не думал, а как ко всему этому отнесется Шурочка и, вообще, ответит ли она на мою любовь. Чтобы не показаться ветреным, я первое время старался скрыть свое чувство.
— Пройдитесь немного, — попросила она на другой день, — покажите нам, пожалуйста, свою походку. Я прошел несколько шагов к окну, несколько — обратно.
— Все-таки хромаете, — огорчилась Шурочка. — Завтра — на стол. Будем удалять осколок. Наступило завтра. Как Шурочке шло ее одеяние! Операционная была белой, халат на Шурочке — белый, белая шапочка, белая марлевая маска на лице — все белое, не белыми были только огромные ее глаза не то серые, не то голубые…
— Миленький! Что же это — вы такой синий? — удивилась она.
— А они все от страха синеют. — заметила операционная сестра, даже не посмотрев в мою сторону. Но Шурочка пришла мне на помощь.
— Он нисколечко не боится, просто у нас холодно. Ну-ка, девочки, закройте окно.
