Как трогательно и бережно держал меня за руку, насколько чудно смотрелся в смокинге! После бала мы вместе отправились домой. И прохаживались уже не единожды, и разговоры вели обычные — и все-таки что-то было по-другому. Каждое произнесенное слово жило несколькими жизнями, приобретая множество оттенков. Звучало одно, а подразумевалось иное.
И что самое главное: мы оба, кажется, друг друга, как никогда, прекрасно понимали.
18 апреля 1977 года.
Все больше убеждаюсь, что Клод меня любит. Просто ему не хватает смелости в своем чувстве признаться. Как и мне — ему. Всегда ли подобное innocence* украшает человека?
27 апреля 1977 года.
Я должна была сегодня, по крайней мере, трижды умереть. Со стыда. Однако осталась жива. И, к тому же, наконец, по-настоящему счастлива! Но обо всем по порядку.
Всем классом отправились в театр на дневной спектакль гастролирующей в провинции труппы из Мбужи-Майи*. Когда возвращались назад, мы с Клодом, не сговариваясь, вышли немного раньше — чтобы пройтись пешком. Тем более, погода с утра стояла чудесная. Ласковое дневное светило, яркая зелень. Еле подвижный ветер, казалось, играл неземную мелодию на струнах солнечных лучей.
Мы говорили безумолчно, стараясь тут же заполнить малейшую паузу. Словно боялись вопрошающей тишины. Эоловы руки мягко трепали наши волосы, дразняще крутили по земле крошечные пыльные смерчи. Легко и беззаботно перескакивая из темы на тему, мы не могли, что вполне естественно в таком возрасте, не задеть опасного, как минное поле, предмета — любви.
Говорили в общем. Вспоминали известных литературных персонажей, не обошли вниманием курьезный случай с директрисой собственной школы. Клод вел себя, как pauvre honteux*. Я, вздохнув поглубже, сказала об этом. Он неожиданно на не очень любимом им (между собой мы чаще всего общались на суахили или киконго*) французском* прошептал вдруг севшим голосом:
— Олда, ты — la plus belle fille femme!*
И быстрым шагом ушел вперед. Безусловно, было лестно услышать такие слова от человека, которого любишь. Уже одно это обеспечило бы месяц сердечных переживаний. Однако я шестым чувством понимала: еще далеко не все сегодня нами сказано. И нарочно не спешила, хотя тетя, наверняка, могла уже проявлять беспокойство. Постепенно догнала попутчика. Клод, держа в руке несколько соцветий драцены, несмело протянул их мне.
— Спасибо! — сказала я.
И мы, как ни в чем ни бывало, продолжили витиевато вязать уже не столько теоретический, сколько личный узор любовных треволнений. Пока Клод вдруг не выпалил:
— А ты кого-нибудь любишь?
— Да! — ответила я. И почувствовала, что, кажется, весьма некстати краснею.
— Спорим, я знаю кого?!
— Ты думаешь?
— Убежден!
О том, что я люблю именно его, а не кого-то из многочисленных поклонников, не было известно ни одной живой душе. И потому я со спокойной совестью возразила:
— Сомневаюсь, хвастунишка!
У Клода от возбуждения заблестели глаза:
— Заключим пари?
— Давай! — ответила без раздумий, будучи на сто процентов уверенной, что прозвучит не «настоящая» фамилия.
— Договорились!
— А на что поспорим? — полюбопытствовала.
— На поцелуй! — сказал Клод, и у меня отчего-то сладко заныло в груди.
— Идет! Оглашай!
— Что оглашать?
— Фамилию парня, которого я, по-твоему, люблю.
— Так не интересно! — возразил Клод.
— А как интересно?
— Сыграем в филологическую рулетку.
— Это что еще такое?
— Ты скажешь, какую букву по счету я должен назвать, и я ее объявлю. Если этого тебе покажется мало, назову по первому требованию любую другую. Ну, как, согласна?
Не могу объяснить почему, но мне игра вдруг показалась опасной. И все же предложение не отклонила:
— Согласна!
— Называй!
— Пятую.
— «А» — ответил Клод.
Пятая буква его собственной фамилии, действительно, была «а». Но, во-первых, о моей любви к нему никто, включая его самого, не мог даже подозревать. Во-вторых, у ухажера Фудиаго пятая буква — тоже «а». К тому же, если без ложной скромности, в школе моих воздыхателей с пятой «а» в фамилии наберется больше, чем пальцев на двух руках.
— Хорошо, называй следующую! — бодро, не исключено, чересчур, произнесла я.
