— О чем ты с ней говорил? Она же стала белее снега. Еще немного — и она бы не устояла на ногах.
— Так, о разном… Я уже забыл.
— Да. Такие фокусы в твоей манере.
— Едем ко мне, — сказал Ваграм, — ты говоришь, у меня репродукции всех картин? Это точно?
— Да. Всех.
— Я собирался на дачу. Ничего. Немного отдохнут от меня.
— Так о чем ты с ней говорил?
— Ты хочешь, чтобы я тебе помог?
— Да. Хочу… Его смерть не дает мне покоя…
— А еще что-нибудь тебя смущает?
— Она так бесцеремонно торгует картинами. Потом не собрать их все вместе. В конце концов это жизнь большого художника, а она эту жизнь перечеркивает. И никаких друзей. Вот судьба.
— Ну, если говорить о судьбе, то в истории живописи такими судьбами хоть пруд пруди. Даже когда есть друзья… Меня поражает другое — динамика пространства и цвета… Энергичная, ежесекундная смена красок. Центр композиции перемещается в зависимости от освещения. Создается иллюзия беспрерывного живого действия… И видно, и слышно все… И то, как бьют волны… И как разговаривают люди… И даже о чем они говорят… И какая музыка в это время играет… И как лошадь смеется… Ничего похожего я не знаю в живописи…
— Ну, то, что мы умеем быть варварами, бездушными и злыми, я знаю. Завидуем тому, что чувствует и дышит иначе, и не совсем похоже на нас. Растоптать художника — ремесло всеобщее. Но ведь он понимал, что он не похож. Что ему выпал такой жребий и надо выстоять в этом неравном поединке. Сам-то он знал, кто он такой.
— Да. Конечно… Конечно, знал.
— А у него сдали нервы.
— Сдали нервы?
— Да. Нервы.
— Ты мне лучше скажи, куда делись все другие картины? — Вопрос Ваграма был для Олега неожиданным.
— Что?
— Куда делись все другие картины?
— Какие другие? Тебе этих мало?
—Да.
— Сто три картины. А ему всего двадцать восемь лет. Опомнись, профессор!
— Но ведь не может быть, чтобы раньше он никому не дарил или не продавал за бесценок…
— Сколько может быть таких подарков? Пять? Десять? И потом — что это меняет?
— Жаль.
— В том-то и дело, что вокруг пустыня, какой-то вакуум… А у нее ты правды не узнаешь…
— Жаль.
— Что ты заладил, как гвинейский попутай, — жаль, жаль?..
— Жаль.
— Вот читай, — Олег вытащил из кармана газету, — в этом интервью она недвусмысленно дает понять, что ее муж был тяжелым и беспощадным человеком. И с ней не считался.
— Гений-эгоист?
— Ты, я вижу, очень весело настроен?
— Сейчас ночь. А ночью я начинаю по-настоящему мыслить… Гений-эгоист! Узурпатор!.. Все это хрестоматийно и вполне может устроить обывателя… Но это не так…
— Что именно?
— Именно?
— Да. Что?
— Все.
— Что все?
— Именно все не так.
— Ну, ты и фрукт! О чем ты говоришь? Все — это слишком много, чтобы знать о чем. Нельзя ли поконкретнее?
— Нарушена гармония.
— Так. Вот это уже совсем ясно… Прозрачно… В чем? Где?
— А ее законы нельзя нарушать безболезненно.
— У тебя есть версия?
— Да, у меня есть версия, но я романтик.
— А я юрист.
— Тем более ты можешь испугаться моей версии.
— А ты скажи. Будем пугаться вместе
— Все эти картины написаны весной этого года.
— Что-что?.. Все сто три картины?
— Да. Все сто три картины.
— Как называется эта романтическая версия? — Олег захохотал.
— Уверенностью.
— Сто три картины за одну весну… В день по картине, а то и по две… Экспромт… «Египетские ночи»… Ты хоть сам-то понимаешь, что ты говоришь?
— Не за одну весну… А за единственную… Которая бывает один раз в жизни… Да… «Египетские ночи», «Болдинская осень». Ничего странного. Ничего удивительного. Эварист Галуа создал свою теорию уравнений за ночь перед смертельной дуэлью… И такие вспышки гениальных и талантливых людей бывают очень часто.
— Но Пушкин — гений. И Эварист Галуа — тоже гений. А кто такой Вадим Карин? Тициан? Леонардо да Винчи? Сто с лишним картин за одну весну? Вздор!.. Не может этого быть. Вздор! Чистый вздор. — Олег переключил скорость.
