Появились вести, что в Дувре находится прославленный лорд Байрон, и доктор Лашингтон позднее сообщил леди Байрон: «Любопытство было так велико, что многие леди нарядились служанками, чтобы поближе посмотреть на него, пока он был на постоялом дворе…»
На следующее утро ветер переменился, и капитан был готов к отплытию, но Байрон не желал рано вставать. Хобхаус записал: «Однако вскоре появился лорд Байрон и, взяв меня под руку, направился к набережной». Они прошли сквозь толпу зевак. «Суета радовала Байрона, но он выглядел расстроенным, когда корабль отошел от причала. Я побежал к краю деревянного пирса. Мой милый друг снял шляпу и махал мне. Я глядел, пока он не скрылся из виду. Да благословит его Бог за доброту и искренность…»
Байрон был взволнован и удручен расставанием. Но, как он говорил Муру, любое волнение всегда находило отклик в его чувствах, и его впечатления и воспоминания становились ярче и отзывались стихами. Море, ветер и летящий по волнам корабль пробудили былую меланхолию, испытанную им, когда он в последний раз отплывал от берегов Англии в 1809 году. Байрон снова был Чайльд Гарольдом, только повзрослевшим и изменившимся.
Кто жизнь в ее деяниях постиг,
Кем долгий срок в земной юдоли прожит,
Кто ждать чудес и верить в них отвык…
(Перевод В. Левика)
Байрон понимал, что это конец целой эпохи в его жизни, но еще не сознавал, каково будет начало его «взрослой» литературной карьеры. Навсегда покинув Англию, он погрузился в атмосферу свободы и самовыражения, которая на родине ограничивалась жесткими рамками условностей, наложенных на него годами славы. Свобода духа вновь проснулась в Байроне, когда он направлялся к теплым южным странам. Хотя он и планировал остановиться в Женеве и ждать Хобхауса, но его целью была Венеция, «зеленый остров» его воображения. А конечным пунктом путешествия должно было стать восточное побережье Средиземного моря. В письме от 1820 года из Равенны он заметил: «Я намеревался отправиться в Турцию и, думаю, еще не отказался от своего намерения…»
В Остенде Байрон ощутил полную свободу от британских условностей. На постоялом дворе Полидори нескромно записал: «Едва войдя в комнату, лорд Байрон как гром с неба обрушился на служанку». Они отправились в путь на следующий день в громыхающем наполеоновском экипаже, запряженном четверкой лошадей, и с форейтором. В Антверпене Байрон любовался знаменитыми портовыми бассейнами, построенными для флота Бонапарта, больше, чем картинами. Особенно он критиковал самого любимого художника фламандской школы. «Что касается Рубенса, – говорил он Хобхаусу, – то он кажется мне самым грубым, безвкусным, кричащим, бесстыдным самозванцем, который когда-либо измывался над чувствами человечества».
В Брюсселе Байрон встретил Прайса Локхарта Гордона, шотландского друга его матери. Больше чем соборы и музеи, Байрон мечтал увидеть поле Ватерлоо, и Гордон стал его «чичероне». По словам Гордона, глядя на поле боя, поэт «был молчалив, задумчив и спокоен». Перед отъездом он с Полидори взял лошадей и объехал галопом все поле, вероятно воображая себя лихим кавалеристом. По словам Полидори, Байрон распевал «турецкие или арнаутские песни».
Вечером в доме Гордонов Байрон был в хорошем настроении и очаровывал гостей забавными рассказами о своих восточных путешествиях. Он согласился написать стихи для альбома миссис Гордон, в который Вальтер Скотт уже вписал несколько строк о Ватерлоо. На следующий день Байрон вернулся с двумя строчками: «Ты топчешь прах империи, – смотри!», которые впоследствии вошли в третью песню «Чайльд Гарольда». В это же время он стал записывать мысли, преследующие его со дня отъезда из Англии, потому что только таким образом мог избежать сокрушительного ощущения несовершенства бытия:
Чтоб в слове жить, над смертью торжествуя, —
Таким увидеть я хочу мой стих.
Пусть я ничтожен – на крылах твоих я воспарю,
О мысль, твоим рожденьем ослепленный…
(Перевод В. Левика)
Поездка вызвала воспоминания о мечтаниях юности, которые он связывал с дикой природой, стихией, свободой земли и неба:
