Однако, если хорошенько подумать, все эти воображаемые сцены слишком напоминали увиденное в кино и по телевизору. Ничего общего с действительностью. Но как он ни убеждал себя в том, что его страхи необоснованны, тревога за Ренату и Джованнеллу не отпускала. И беспокоился он, в сущности, не за их жизнь — того, что с ними может случиться беда, он даже не допускал. Волновало его другое, куда более обыденное: он боялся, что им тоже придется жить в вечном страхе. Вдруг кто-то, к примеру, будет постоянно угрожать по телефону. И то, что Рената сразу же, как только его позвали к телефону, подумала о Джованнелле, было плохим признаком. Правда, газет она никогда не читает. Но ведь вполне возможно, что кто-нибудь… ну, хотя бы эта дура, жена Фонтаны, расскажет ей о бегстве из тюрьмы осужденного террориста…
— Бокал шампанского? — спросил лакей аристократического вида. Прокурор брал официантов, так же как и напитки, из кондитерской «Алеманья», но кому только мог давал понять, что все у него собственное, домашнее.
— Нет, спасибо, шампанского не надо.
— Не желаете ли чего-нибудь другого?
— Нет, спасибо.
Ферриньо был человек необузданный и жестокий. «Пролетарская ярость ищет выхода в политике», — написал о нем один журналист. Но в бешеном темпераменте Ферриньо удивляло именно полное отсутствие внешних проявлений ненависти — он был предельно хладнокровен и сдержан. «Я убегу из тюрьмы и тогда посчитаюсь с тобой!» — выкрикнул Ферриньо, когда Балестрини заканчивал свою обвинительную речь, еще до того, как был вынесен суровый приговор. Свое обещание Ферриньо произнес, грозя прокурору кулаком, что было запечатлено на фотографиях добрым десятком репортеров. Это обошлось террористу увеличением срока еще на пару лет, а газеты напечатали снимки под крупным заголовком: «ФЕРРИНЬО В ЗАЛЕ СУДА УГРОЖАЕТ ГОСУДАРСТВЕННОМУ ОБВИНИТЕЛЮ».
Несколько минут Балестрини бродил по комнатам в поисках знакомых. У стола с угощением гости стояли плотной стеной, а те, кому не удалось туда пробиться, бросали по сторонам притворно-равнодушные взгляды. По углам некоторые из гостей, в основном парами, беседовали вполголоса или же сидели молча, уставившись отсутствующим взглядом в одну точку. Из толчеи у стола вдруг вынырнул прокурор, ведя под руку Вивиану Якопетти.
— А, Балестрини, мне надо поговорить с тобой, не то я забуду, что хотел тебе сказать…
И если он еще не добавил: «…потому что, знаешь, последнее время у меня плохо с памятью», то только из-за дразнящего присутствия Вивианы, подумал, улыбаясь, Балестрини. Жене Джиджи, как и Ренате, было тридцать лет. Эта хрупкая, светлая блондинка в совершенстве владела нехитрым искусством покорять мужчин: носила, например, черное платье без рукавов, подчеркивающее белизну ее кожи и золото волос. Иногда, правда, обаяние жены даже вредило Якопетти. В прокуратуре лишь немногие помнили, что Джиджи стал любимчиком шефа еще до того, как представил ему свою красотку жену. Но, возможно, и сам прокурор об этом забыл.
— Я тоже хотел вам кое-что сообщить. Мне только что звонил капитан Де Дженнаро…
— Так это был он?
— Да.
— Ну, слава богу, значит, по работе? — спросила Вивиана.
— Да, но почему «слава богу»?
— Неожиданный звонок немного взволновал Ренату. Пойду успокою ее… если, конечно, разыщу.
Балестрини восхитился, с какой непринужденностью Вивиана освободилась от руки прокурора, который несколько мгновений молча смотрел ей вслед, пока ее фигурка не затерялась в толпе гостей.
— В мое время были в моде женщины — ну, как бы это сказать? — несколько более… — И прокурор описал руками широкую окружность, словно изображая арену стадиона. — Несколько более цветущие… Представляешь, как у Тициана. Да, вот это были настоящие женщины — подлинное торжество женственности.
Балестрини лишь едва улыбнулся, его слегка раздражала болтовня прокурора: он находил ее вульгарной и бестактной. Но прокурор, увлеченный тициановскими образами, ничего не замечал. Он тяжело вздохнул, что обычно служило прелюдией к нескончаемым жалобам на усиливающуюся астму. Однако на сей раз поводом для вздоха была опять-таки Вивиана.
