Литературный архипелаг - страница 25
До этого, однако, не дошло. Пользовавшийся признанием правящей партии (хотя тогда еще не член ее), Мейерхольд живо и ловко схватился за руль[152]. Он подчеркнул свое удовлетворение по поводу того, что «такие выдающиеся литераторы», как Блок, принимают так близко к сердцу судьбу революционного театра, и выразил уверенность, что будущая репертуарная секция, к которой, конечно же, будет принадлежать Александр Александрович, найдет возможность установить необходимое равновесие между противоположными точками зрения. «Да и как знать, — воскликнул под конец Всеволод Эмильевич, — может быть, самому Александру Александровичу еще суждено стать родоначальником новой академии».
Блок молчал и улыбался. Злобные волны собрания улеглись. Таинственный намек Мейерхольда на академическое призвание поэта имел, как скоро выяснилось, реальную почву. Мейерхольд пророчествовал, так сказать, в своем отечестве. Именно академия вскоре стала исходной точкой нашего постоянного общения с Блоком.
Когда мы расходились, Разумник Васильевич, уже в коридоре, шепнул мне: «Если вы согласны, встретимся в воскресенье около часа у Константина Александровича Сюнерберга (Эрберга)[153]. Мы сверим наши планы и все обговорим. Блок в принципе согласен. Вы обратили внимание, что и Мейерхольд тоже осведомлен, и очевидно, он тоже — „за“». Мы все, одиночки, блуждающие в промежуточной, ничьей полосе между официальной, казенной революцией и казенной же контрреволюцией, искали родных по духу попутчиков, а покуда лишь невнятно перекликались. В воскресенье я пришел в назначенный час к Эрбергу и застал его и Иванова-Разумника, приехавшего уже до меня, в обширном кабинете. Блока не ждали[154]. Разумник Васильевич успел в последние дни подробно ознакомить Блока с задачами нового общества, которое он и Эрберг собирались основать, и заручился его безоговорочным согласием стать одним из членов-учредителей. Оставалось выяснить, кого еще привлечь к участию в учредительном совещании и решить, как осуществить практически намеченный план. Почти сговорились о названии нового общества. Оно должно было стать Вольной академией, так чтобы само его название напоминало бы старое, прославленное и все еще продолжавшее благополучно существовать Вольное экономическое общество[155]. Против такой академии и Блок ничего не имел. Из вводных замечаний Эрберга и Разумника я заключил, что план, привезенный мною из Москвы и зародившийся еще в германском плену, по существу совпадал с идеями петербуржцев. Они ставили целью осмыслить, в тесном содружестве одинаково настроенных людей, значение и судьбу русской революции. Ее значение и судьба толковались каждым по-своему, из своего угла, но все сходились на том, что эта революция — не бунт «рабов», не результат чьей-то случайной прихоти, а мировое событие огромного значения. Вместе с тем общей для всех аксиомой было убеждение, что осмыслить революцию сообща, во вздыбленной ею стране возможно лишь в полной независимости от властей предержащих, разумом свободным, не отягощенным предвзятыми догматами. Поэтому-то в архитектуре созидаемого общества центральной идеей для всех нас являлась — вольность. «С какой улыбкой, — подумал я про себя, — Блок выслушивал объяснения Разумника, с иронической, снисходительной или застенчивой?»
Когда же слово было предоставлено мне, я сразу начал с внесения поправки в название общества. Не просто Вольная академия, а Вольная философская академия. Немедленно начались прения о том, что такое философия, история, философия истории, что такое революция и даже вольность. Короче говоря, еще не родившаяся академия уже заседала. Заседание прервалось, когда хозяйка дома Варвара Михайловна, печатавшая рассказы под псевдонимом В. Карачарова[156], внесла поднос с чаем и ржаными лепешками, уже тогда — большая роскошь, и, наклонившись с усмешкой, пригласила: «Товарищи академики, кушать подано». Морковный чай с лепешками дал мне возможность лучше освоиться с обстановкой. Обширный кабинет Эрберга производил впечатление чего-то усеченного, или, точнее, пересеченного вдоль и поперек. Книжные шкафы вдоль стен, редкие гравюры и медальоны над диванами, высокие этажерки с рукописями — все это напоминало скорее угол музея, нежели скромную мастерскую писателя. Вместе с тем это была и гостиная. Если музей, при всей своей разбросанности, казался образцом строгой упорядоченности, то вкрапленная в него гостиная со старинной, разных стилей мебелью была воплощением поэтического беспорядка. Эрберг писал также стихи. Во всем этом как бы отражалась «несогласованность» характера самого Константина Александровича. Я знал его без года неделю. Он был лет на 20 старше меня, но умел и любил дружить с молодыми. Шведского происхождения по отцу и французского по матери, он, с худощавым, чисто выбритым лицом, в синих очках, всегда в белоснежном воротничке, шагал по расхлябанным петербургским тротуарам, как заблудившийся в революционной разрухе иностранец. Но сердцем и мыслью он ощущал себя россиянином и интернационалистом. Он был питомцем привилегированного Училища правоведения и состоял до революции юрисконсультом Министерства путей сообщения. В его недрах он приобрел облик высокопоставленного чиновника барской породы. Его коньком, говоря стилем низким, или путеводной звездой, говоря высоким стилем, было творчество во имя свободы человеческого духа. Его эрудиция во всех областях художественного творчества, включая музыку и эстетику, была изумительной, о чем свидетельствует, между прочим, его трактат «Цель творчества»
