«Разве может кто-нибудь упомнить, как уходит детство. Я не помню, когда кончилось мое детство… Потому ли, что жизнь очень рано запрягла в работу, потому ли, что теперь видишь тех, с кем озоровал, бедокурил, и кто теперь пошел на заработки…» (А. Тверяк).
Скромность не может быть общеобязательным требованием, конечно. Когда, например, Габриэле д’Аннунцио что-то о себе вещает, – это если и неприятно, то все же до известной степени извинительно, потому что за этим хвастовством все-таки сорок лет творчества и настоящая всемирная слава. Удивляешься, что д'Аннунцио таков, — однако не смеешься над ним. Но в автобиографиях Ивановых и Петровых комична каждая страница — и для «горестных замет» какого-нибудь будущего моралиста эти страницы дадут незаменимый материал.
То, что написал, например, некто Крептюков, стоило бы списать целиком — это истинный «Morceau d'anthologie». Но за недостатком места приведу только выдержки:
«1888. Осень. Маленький городишко Сквира. Мать — покрытка. Отец — безбатченко. Детские игры. Беспримерный, безгранично-любимый Вакула Выхрестенко — друг буйного детства…
С 17 лет… незабываемые времена. Кочевничество. Лопари. Поморы. Книжка стихов. Сентиментальные дрянные стихи, ублюдочные по мотивам, отвратительные по литературной ваксе. Война. Призыв. Нарастающий протест… Октябрь. Партия. Скверные орлята во главе с Ревеккой. Эвакуация Архангельска. Беспримерные — Павлик Виноградов, Вася Беговой, Ревекка. Газетная, рвачная работа…
Громадная усталость. Первая привязанность. Надлом. Шалый (вероятно, патологический) поступок. Советская тюрьма. Выход из партии. Глубокий самоанализ. Письмо умершему великому учителю…
Считаю, что величайшая революция должна дать величайшую из литератур. Ее нет. Старый стиль письма ненавижу. Надо – новое. Над этим бьюсь». Точка.
Крептюков «бьется над новым», но не забывает вскользь упомянуть о глубоком самоанализе и покаянном письме великому учителю, когда его за какой-то «вероятно, патологический» проступок «вычистили» из партии. На этот счет, впрочем, и другие хороши. Восторг беззаветный, рвение беспримерное – не меньшее, вероятно, чем было под Архангельском у таинственной незнакомки «Ревеки с орлятами». Даже Сергей Ауслендер, изнеженный эстет из «Аполлона» и «Весов», никогда не писавший ни о чем, кроме маркиз и пастушек, сообщает, что «познал огромный энтузиазм строительства». Его автобиографию тоже стоило бы привести, да кстати и кокетливо-жеманную исповедь Веры Инбер, чрезвычайно боящейся, что кто-нибудь, упаси Боже, не забыл, что она «конструктивистка». Это ведь так важно, так значительно и для ее «творчества», и вообще для русской литературы…
Но всех не перечтешь.
Надо, однако, быть справедливым: несколько записей выделяются умом, смелостью или внутренним благородством. В них ясно чувствуется не только понимание нелепости того, что русскими писателями признаются исключительно писатели ортодоксально-советские, – а о других даже и говорить не позволяется. В них есть еще и еле заметная попытка «протеста». Она слаба, но большего в настоящих условиях требовать нельзя. И правду сказать, нам не протест дорог, – а дорого лишнее доказательство того, что не у всех пишущих в России писателей окончательно помрачено сознание или окончательно стала малодушной воля.
< «КРАСНОЕ ДЕРЕВО» Б.ПИЛЬНЯКА. –
«БЕЛАЯ ГИБЕЛЬ» Б. ЛАВРЕНЕВА. –
«РАБОТАЯ НАД СТИХОМ» Н. АСЕЕВА>
Борис Пильняк в немилости у большинства советских критиков. Дело дошло даже до того, что недавно в каком-то московском журнале заговорили о необходимости защиты Пильняка от нападок, ибо хотя, конечно, Пильняк «идеологически неустойчив», но все-таки он сочувствует революции, все-таки он «Октябрь» приемлет и, худо ли, хорошо ли, все-таки он многие из октябрьских достижений воспел.
Начались нападки на Пильняка после знаменитой истории со смертью Фрунзе — которую Пильняк описал в тонах настолько неосторожных, что принужден был немедленно уподобиться унтер-офицерской вдове и публично покаяться в свое возмутительном легкомыслии. Не все грехи искупаются покаянием. Грех Пильняка был, по-видимому, одним из таких, непростительных. С тех пор на него осуждающе косятся все те, для кого в художнике вернее всего и дороже всего стопроцентная преданность коммунизму.
