Внимание, возникшее «с чужих слов», довольно часто исчезает, когда принимаешься читать книгу сам. О многих повестях и романах, в России вызвавших шум, здесь не стоит говорить и нечего здесь сказать о них: произведения эти только чуть-чуть более тщательно или более искусно (или с более восторженным, стопроцентно-большевистским самозабвением) описывают какую-нибудь сторону советского быта, какую-нибудь деталь его, которая интересна и важна только при условии «приятия» этого быта в целом. В них нет ни мысли, ни взгляда сколько-нибудь общего и углубляющего… О многих «замечательных» для советского критика книгах нечего сказать здесь: о «Разбеге» Ставского, например, о «Брусках» Панферова или об удручающе-скудных сочинениях «ударников». Но бывают и исключения.
Такова повесть Митрофанова «Июнь-июль». О ней сейчас идут оживленные споры в советской России — и, надо признать, идут не напрасно. Книга талантлива, по теме своей она остра и значительна. До сих пор все то, что в советской литературе можно было такими словами охарактеризовать, принадлежало писателям-«попутчикам» (или, по-новейшему, «союзникам»). Литература собственно пролетарская, по самой снисходительной и беспристрастной оценке, была беспомощна — вся, за исключением разве одного только Фадеева, который хотя и произносил на бесчисленных «дискуссиях» плоские, бесстыдно-льстивые и глупые речи, но, по-видимому, забывает о них, когда садится писать. Теперь к имени Фадеева надо прибавить имя Митрофанова.
Он, говорят, совсем молод. По профессии – рабочий. В литературе он появился за год до пресловутого «призыва ударников», так что с массой их в общих свойствах должен был бы, казалось, совпасть. В повести его, действительно, схема соответствует наивно-добродетельному построению почти всех произведений «мобилизованных» авторов, т. е. развивается по схеме «от мрака к свету», как постоянно бывает у писателей слабой культуры. Раньше беллетрист этого уровня рассказывал, как честный земский врач или идеалистически настроенная учительница, попав в медвежью глушь, борется с тьмой, встречает сопротивление среды, колеблется, порой изнемогает и в конце концов одерживает победу. Ныне, у нового автора, «партиец», служащий в советской типографии, приходит в ужас от прогулов и бессознательности коллектива, начинает бой «за повышение норм» и после длительной борьбы добивается своей цели… Именно такова фабула повести Митрофанова. С первой страницы знаешь, что «нормы» будут, непременно будут повышены, как в былое время с первой страницы можно было быть уверенным, что добродетель в лице земского врача победит. Повторяю, схема наивна. Но это — только остов книги, не совпадающий с ее содержанием и не исчерпывающий его.
Содержание «Июня-июля» — сложное, и нелегко его в нескольких словах передать. Автор рисует типы двух людей — двух приятелей, коммунистов Стремянникова и Ольшанина. Оба они наделены способностью чувствовать, думать, страдать, любить, сомневаться: это подлинно «живые люди». Оба были безупречными революционерами и большевиками в пору гражданской войны. Но в мирное время, особенно в «период реконструкции», Стремянников заскучал. Он вспоминает годы военного коммунизма как золотой век. «Впервые в истории, – говорит он, — человек жрал, потел и ходил заспанный не для того, чтобы кому-то поднести, угодить, не для того, чтобы накопить денег или пролезть в парламент». А теперь «мы создаем тысячи предпосылок к тому, чтобы люди опять самоуверенно влюбились в собственность… Воды Днепростроя начинают шуметь слишком благодушно». До сих пор в характере Стремянникова ничего нового как будто нет… Это знакомый, не раз в советской литературе представленный образ человека, начавшего медленно «вянуть» вместе с расцветом ленинского НЭПа, образ романтика революции, данный раньше всех, кажется, Алексеем Толстым («Голубые города»), затем Пильняком, Фединым, Олешей, многими другими. Но в «Июне-июле» этот человеческий тип обогащен новой, чрезвычайно существенной для современного советского жизненного склада, чрезвычайно «актуальной» чертой.
