Мучительный август!.. Вон-вон из Москвы!.. Город-гигант, без которого я не представляю своей жизни, изматывает жарой, лавиной наглых джипов, теснящих пешеходов даже на тротуаре, грохотом отбойных молотков, снова и снова вспарывающих беззащитный асфальт, а ещё – воспоминаниями о прошлых августах, настигавших нас тревожными новостями на далёких морских берегах… Скорее, скорее отсюда, за Кольцевую дорогу, по бывшему Владимирскому тракту, за 168-й километр.
В деревню.
В тишину.
Только здесь, именно здесь, всматриваясь в свою жизнь взглядом, обострённым годами заблуждений и неизбежных прозрений, можно наконец ощутить себя частью чего-то непостижимо большого и вечного, чему и названия, кажется, нет.
Замечательный август!.. Конечно, из-за дорожных пробок я приехал в деревню только к полудню. Зато сразу узнал – клюют окуни на Лещёво. И вот – мчусь. Трещит сухая трава под велосипедными колёсами. Брызжут из-под них веером кузнечики. Вьётся тропинка к темени холма, окружённого земляным валом, – к древнему городищу, его здесь зовут Городком. (До сих пор дожди вымывают из его склонов, укрытых дубовой рощей, обломки проржавевших мечей.) Отсюда открываются взгляду серебристая Клязьма и вся её пойма с плывущими над ней облаками; их тени бесшумно скользят по траве, приглушая пестроту солнечных бликов, по зеркалу речной излуки, уплывая дальше, в Заречье, с его лугами, осколками правобережных стариц, утонувшими в камышовых зарослях, берёзовыми рощами и синеющими у далёкого горизонта лесами.
Лещёво – левобережная старица Клязьмы – соединяется с рекой болотистым ручейком. На мелководье она испятнана кувшинками и редкой камышовой порослью – там обычно маячат неподвижные цапли, подстерегая добычу. Тянется вдоль берега колючий кустарник. И вот знакомый прогал. Под куст, в тень ныряет мой велосипед, возникают из чехла сочленения длинного удилища. Новый красно-синий поплавок цепляю к леске, забрасываю. Но – какой может быть клёв в середине дня?!
Откидываюсь в траву, спрятав лицо под длинный козырёк бейсболки. Затаённо-звонкий стрёкот кузнечиков оплетает меня колдовской песней лета, завораживает сном. Тускнеют, тонут в сонной зыби цепкие городские наваждения. Нет их сейчас и словно бы не было. Есть лишь прозрачный купол неба, куда взлетаешь на одном вздохе вместе с пригревшим тебя покатым берегом, удочкой и старицей, осенённой сверканием золотой ряби. Давно, может быть, с детства, не переживал я с такой силой чувства абсолютной свободы, как в этом коротком сне, на безлюдном берегу, в хрустких объятиях обожжённой солнцем травы.
Разбудил меня гортанно-резкий, с горловым клёкотом, крик птицы. Я не сразу рассмотрел её. Она неслась вдоль берега, повторяя его изгибы, снижаясь, почти касалась воды и так внезапно, зигзагом, взлетала вверх, что было слышно, как вибрировали её сизые перья в светлых подкрылках.
Кажется, это был кобчик, вылетевший на охоту. И сразу после его пролёта начался клёв. Поплавок стал часто тонуть, уходя наискосок в воду. После подсечки окунь, согнув кончик удилища, кидался под нависавший куст, где леска неминуемо должна запутаться и оборваться. Но я кругами выводил добычу из опасного места, подтаскивал к берегу и, выдернув из воды, рассматривал зелёно-жёлтую полосатую раскраску и угрожающе растопыренные алые плавники горбатого разбойника наших вод.
А минут через сорок клёв прекратился так же резко, как и начался. Видимо, стая окуней, покружив возле моего крючка, ушла дальше, оставив мне на память четырнадцать краснопёрых красавцев.
Вывожу велосипед из-под куста, перемещаюсь, толкая его, вдоль берега. И там, где Лещёво соединяется мелким ручейком с рекой, вижу в реденьких камышах серую цаплю. Ах, как хороша она – длинные ноги, длинная шея – в своей терпеливо-величественной неподвижности, среди стеблей камыша, жёлтых кувшинок, подвижного блеска воды! Наконец-то сбудется моя мечта – я сниму долговязую королеву здешних мест цифровым «Кодаком», только бы подойти ближе. Но берег старицы здесь почти совсем гол, маячит лишь один ивовый куст, колеблющийся от лёгкого ветра.
