— Ничего.
— Нет-нет, не лги мне, я знаю, в чем дело. Это потому что меня здесь называют достопримечательностью? Точно. Ну пусть кто-нибудь из этих умников подойдет и скажет мне это с глазу на глаз — получит в морду. — Вирсов уже не улыбался, но возбужденно подался вперед, и глаз его под опущенными ресницами видно не было.
— Мы, кажется, говорили о музее, — напомнил Вадим.
— Пусть так, но я хочу, чтоб ты запомнил мои слова…
Вадим выжидающе кивнул.
— Никто здесь не понимает, какую услугу я намереваюсь оказать им. Ну ничего, когда они увидят, во что я превращу музей… господи, когда они увидят это преображение, вот тогда-то они оценят меня! — замысел настолько захватил Вирсова, что он даже приподнялся со стула, а грудь его выпятилась от набранного в порыве воздуха, — к нам будут приезжать известнейшие искусствоведы и археологи! В витринах — ценнейшие экспонаты, и каждый, кто подходит к ним начинает перешептываться, но не потому, что в музее запрещены громкие разговоры, а от благоговения. У каждого стенда — своя уникальная рама, где резная, где бронзовая со львами на углах — я видел один раз такую, когда мне было лет двенадцать. В Каире, в Египетском музее — мы ездили туда с отцом. Наймем еще экскурсоводов и обязательно установим правило. Знаешь, какое? Чтобы все они были в пиджаках. Очень представительных и очень качественных, — у Вирсова был уже такой вид, словно он лицезреет все это воочию. В окно был устремлен настоящий взгляд реформатора, — внешний вид, Вадик, внешний вид — это очень важно! Понимаешь?
— Да, — подтвердил Вадим, чувствуя уже, что несет за собою лишь функцию разбавления вирсовского монолога. Он вспомнил вдруг первый день их знакомства. Вирсов зашел в антикварный магазин — тогда дядя только зачинал здесь свой бизнес. Будучи на втором этаже в своей спальне, Вадим слышал, как дядя и Вирсов разговаривали внизу. Вирсов купил вазу, аравийскую, кажется, а потом дядя и говорит вдруг:
— Совсем забыл представить вам своего племянника.
— Племянника, говорите? Он здесь?
— Да. Я позову его.
Такой поворот оказался для Вадима сюрпризом, и пока дядя поднимался по скрипучей лестнице в его комнату, он поспешно подошел к самой двери.
— Пойдем, я хочу тебя кое с кем познакомить, — произнес дядя быстро и тихо.
— Зачем?
— Не спрашивай, потом объясню, сейчас некогда… — дядя, наморщив лицо и подмигивая, манил его вниз.
Вирсов стоял возле одной из витрин и пространным невидящим взглядом рассматривал ее содержимое. Когда они спустились, он выпрямился и поздоровался с Вадимом.
— Да, хороший у вас племянник, сразу видно, — сказал Вирсов Анатолию Петровичу, не отпуская Вадимову руку и не сводя с него изучающего взгляда.
— Хороший, говорите?
— И надежный. Иначе как у него могли появиться на руке такие хорошие и надежные часы, а?.. Ха-ха-ха… — на лице Вирсова появилась хитрая усмешка.
Свою максиму «хороший человек — хорошие часы» Вирсов не забывал и в последствии. Полгода спустя, когда Вадим был уже нанят хранителем и экскурсоводом в музее вместо Василия Антоновича Преснева, старика семидесяти трех лет, умершего за неделю до этого, Вирсов подошел к Вадиму и сказал ему следующие напутственные слова:
— Ты напоминаешь мне меня самого, мой мальчик. Я тоже сидел на мели, но потом мне повезло: я устроился работать в торговую компанию, а десять лет спустя так поднялся, что сумел перекупить контрольный пакет. Через пять лет я продал его за кругленькую сумму и нажил приличное состояние…
Закончил он такими словами:
— Я мечтаю о том, чтобы ты тоже преуспел, разбогател и подарил мне на день рождения хорошие часы — в знак уважения…
Разумеется, это не означало, что у Вирсова не было на данный момент таких часов; все дело в том, что роскошь для него не так много значила, если она не дополнялась роскошной церемонностью…
— …Отлично. Я буду гордиться тобой, мой мальчик. Я уже горжусь тобой!.. Слушай, мама, а почему бы нам не выпить чаю?..
Марина Алексеевна, молчавшая все это время, но смотревшая на сына чуть ли не с благоговением, встала из-за стола и спросила, хочет ли он пить из фарфорового сервиза или из какого-то другого.
