— Нет, другая.
— Кто другая?
Оля неуверенно пожала плечами.
— А где твоя мама? — спросила я.
— Она была там, а потом ушла. Она очень любит его картины. Она вообще любит картины.
— То, что она любит картины, я знаю. Правда, что Сережкины особенно, об этом она мне почему-то не сказала.
— У нее их несколько. Она говорит, что в его картинах ее душа, что он ее в них переселяет.
— Кого и куда?! — очень удивилась я.
— Ее душу в свои картины.
Так, это что-то новенькое — Сережка в роли похитителя душ!
— Ты, значит, не знаешь, куда ушла твоя мама?
— Какая мама?
— Да, я забыла, у тебя Их две или три. Ну хоть одна из них, не знаешь где?
Оля задумалась. По ее лицу было видно, с каким трудом движутся ее мысли, словно стайка черепах по битым кирпичам. Наконец она что-то вспомнила:
— Я же говорила тебе, она была там. — И Оля снова указала на дверь, на которую уже показывала.
Не знаю, чтобы убедить меня или самой убедиться, Оля подошла к этой двери, приоткрыла ее и заглянула в комнату. Потом она посмотрела на меня, и лицо ее стало удивленным, как у мальчика, которому показали фокус (девочки фокусам не удивляются, они сразу понимают, что их просто обманывают — от рождения данная женщине интуиция, с которой мы потом всю жизнь боремся, чтобы позволить себя обмануть).
Но мне стало интересно, что такое Оля могла увидеть.
В этот момент я обратила внимание, что Сережкиной картины, которую я видела днем, сейчас нет на стене, остался только гвоздь, на котором она висела. Я хотела спросить об этом Олю, но сначала решила посмотреть, что такого удивительного она там нашла.
Я тоже подошла к двери и заглянула в комнату.
В комнате горел яркий свет. Там был огромный диван, а больше я ничего не успела рассмотреть, потому что сразу увидела, что на этом большом диване лежит женщина.
Это была Мишель.
Она лежала и смотрела в потолок широко раскрытыми глазами. Но едва ли она видела даже этот потолок.
— А я думала, она ушла, — тихо проговорила Оля.
Я услышала Один голос и посмотрела на нее. А она смотрела на Мишель, и из глаз ее по щекам медленно ползли две слезинки.
Все платье Мишель было залито кровью. Но у меня уже был опыт, и я знала, что не каждый, кто кажется мертвым, действительно мертвый. Я осторожно подошла к Мишель.
Мне захотелось закричать оттого, что я увидела вблизи: все платье Мишель было в небольших узких порезах, их была не меньше десяти, и была понятно, что именно из этих порезов и вышла кровь.
Вдруг я почувствовала, что одной ногой я наступила на какой-то предмет. Я отошла назад и посмотрела, что это било. Оказалось, большой кухонный нож. Я едва удержала себя от желания развернуться и убежать отсюда, как там, в Сережкиной мастерской. Хотя отсюда-то" может, и стоило убежать, что меня здесь удерживало?
Я посмотрела на Олю.
— Это ты сделала? — спросила я, хотя мне это было неинтересно и ни о чем не хотелось спрашивать.
Оля сначала чуть заметно, с сомнением пожала плечами, а потом отрицательно покачала головой, но покачала тоже как-то неуверенно.
— Я устала, — сказала она. — Можно я лягу посплю? — спросила она у меня разрешения.
— Ложись, — разрешила я.
Она отошла от двери, прошла через холл и открыла другую дверь. Там, в той комнате, было темно, но в свете, попадавшем из холла, было видно, как Оля, уже едва передвигая ноги, добралась до кровати, села на нее, потом легла на бок, прижала ноги к груди и обхватила их руками.
Я снова посмотрела на Мишель. Потом я медленно снова подошла к ней. Кровь на платье только-только начала засыхать.
Рядом с Мишель, на диване, я увидела радиотелефон.
Нужно было позвонить и позвать кого-то, — не кого-то, а врачей, ведь может быть такое, что я, как и там, в мастерской, так и с Олей, ошибаюсь — откуда мне знать, я же не врач — и, может быть, Мишель еще жива. Несколько минут я не могла решиться на что-то, не знала, что мне делать. Но потом поняла, что сейчас тот случай, когда нет ничего глупее, чем думать.
Я взяла телефон и набрала «03».
Я сказала девушке, которая мне ответила, что здесь раненая женщина, и назвала адрес.
Потом я нажала на кнопку отбоя, положила телефон на диван и быстро пошла к выходу.
