— Вот видите, — продолжал между тем Геннадий Михайлович. — Но разве не глупо было бы мне концентрировать ваше внимание на своей левой руке? Степень ее повреждения указана во врачебной справке, и пусть вопрос о моей потенциальной способности — физической, конечно, — на убийство под сомнением, и, честное слово, не стал бы так грубо вас разыгрывать.
— Возможно, — ровно сказал Скаргин. — Допустить можно все, что угодно.
Геннадий Михайлович вздрогнул, как от удара, но сдержался и промолчал.
— Однако мы отклонились от темы разговора, ради которого я, собственно, пришел к вам. — Скаргин поспешил сгладить впечатление от своих слов.
— Слушая вас, — коротко бросил Фролов.
— Я знаю, что вас неоднократно допрашивали, Геннадий Михайлович. Я внимательно ознакомился с протоколами и, откровенно говоря, не надеюсь услышать от вас сенсационных признаний. Мне хотелось просто поговорить с вами о Прусе в непринужденной обстановке, без фиксации результатов нашей беседы. Короче, я надеюсь получить более полное и объемное представление о Евгении Адольфовиче. А кто поможет мне в этом лучше, чем вы?
— Ясно.
На минуту в мастерской воцарилась тишина, и сквозь неплотно прикрытую дверь стало слышно, как мимо один за другим, шурша шинами, проносятся автомобили.
— Почему вы молчите? — спросил Скаргин.
Фролов потрогал корпус электробритвы и передвинул его на несколько сантиметров в сторону.
— Знаете, — сказал он, — мне столько раз приходилось рассказывать о Евгении Адольфовиче — не сосчитать. Причем одно и то же. В последний раз я почти слово в слово повторил то, что рассказывал в первый. Инерция. Боюсь снова повториться.
— Ну, если больше нечего…
— Что вы! — слегка оживился Фролов. — Я общался с ним года два, не меньше. За это время хорошо узнал старика. На скудность сведений жаловаться не приходится.
— Я тоже так думаю.
— И все ж с того дня… — Фролов многозначительно посмотрел на Скаргина. — Вы понимаете, о каком дне я говорю?
— О дне убийства?
— Да, о дне смерти. С того дня образ Евгения Адольфовича как бы раздвоился в моем сознании. Один предназначен для вас, а другой, более глубокий, более реальный, существует как бы сам по себе. Вы только не обижайтесь.
— Ну что вы, я внимательно слушаю.
— Раньше, скажем, я называл его Евгеньич, а сейчас или полностью, по имени и отчеству, или, чаще, по фамилии. Еще немного и начну говорить «гражданин Прус», — слабо улыбнулся Геннадий Михайлович.
— Чем вы объясняете такое раздвоение? — полюбопытствовал Скаргин.
— Так вышло не потому, что я специально недоговаривал следователю, а потому, что интерес к Евгению Адольфовичу был односторонний. Он интересует вас не вообще, а как жертва, как потерпевший. Отсюда и соответствующий подход.
Было видно, что Фролову доставляет удовольствие высказать свое мнение по этому поводу. Скаргин не мешал ему.
— Специфика вашей работы, — продолжал Фролов, — заключается в том, что человека вы рассматриваете как объект правоотношений, заранее наклеиваете ему ярлык — этот «подозреваемый», этот «свидетель», а тот «потерпевший». Вы забываете: свидетель может оказаться подозреваемым, а потерпевший — самым настоящим преступником. Разве не так?
— Интересное у вас представление о работниках следственных органов, — заметил Скаргин. — По-вашему, пользуясь такого рода ярлычками, можно успешно раскрыть преступление?
— Не знаю, — пожал плечами Фролов. — А как вы думаете?
— Я думаю иначе, — не стал вдаваться в подробности Скаргин. — Давайте лучше вернемся к нашей теме. Постарайтесь описать мне для начала не «потерпевшего» Пруса, а просто знакомого вам человека. Например, как вы познакомились с ним?
— Хорошо, я попробую, — согласился Геннадий Михайлович. — Только день и даже месяц я точно не помню, могу ошибиться. Это для вас важно?
— Рассказывайте то, что хорошо помните.
— Познакомились мы около двух лет назад, весной. Да, ровно два года. Был теплый день. Как всегда, в половине второго я шел на обеденный перерыв…
— Вы и сегодня должны были пойти домой — уточнил Скаргин.
— Нет, я взял с собой бутерброды. Показать?
— Ну что вы… Простите, что перебил. Продолжайте, пожалуйста.
