Елена Евгеньевна отступила на шаг и пошатнулась.
— Заходи! Не укушу!
— Я не одна, мама. Мы спешим.
— Ах, ты не одна. Великолепно! — Обухова выглянула на веранду и увидела Логвинова. — Великолепно! — повторила она. — У тебя уже есть молодой человек. Проходите, будьте любезны. — Обухова широко раскрыла дверь и, как швейцар, склонила набок голову с растрепанной прической.
Логвинов пропустил вперед Таню и вошел, почувствовав сильный запах спиртного, исходивший от Елены Евгеньевны. Этот же запах, смешанный с запахом духов и сигаретного дыма, стоял в комнате. В углу, у деревянного тотема, под зеленым абажуром горела единственная лампа, света которой не хватало, чтобы рассеять полутьму. Из колонок стереопроигрывателя слышались приглушенные звуки труб и дробь ударных инструментов.
Таня взяла с подоконника тетради и остановилась у плотно задрапированного окна, исподлобья наблюдая за матерью.
— Смотришь? — криво улыбнулась Елена Евгеньевна. — Смотри, смотри.
Она подошла к серванту, вытащила чистую рюмку и налила в нее коньяку.
— Пейте, — протянув Логвинову вздрагивающую в руке рюмку, предложила Елена Евгеньевна.
— Не хочется, — отказался Логвинов. — Спасибо.
— Не хочется, — передразнила его Обухова. — Он такой же чокнутый, как и ты.
Она подмигнула дочери, но увидела ее безучастный взгляд, сердито встряхнула головой и выпила коньяк сама.
— Мама, не надо! Прошу тебя! — попросила Таня и отошла от окна. — Мы пойдем.
— Нет, постойте! — Обухова долгим холодным взглядом посмотрела на дочь и повернулась к Логвинову: — Вы, непьющий молодой человек, скажите, за что она ненавидит меня?! За то, что я люблю хорошие вещи? Комфорт? Уют? За то, что я люблю вкусно поесть? За то, что я не монашка и не прикидываюсь святой?! — Елена Евгеньевна рванулась к серванту, переполненному хрустальной посудой. — За что? За это?! — крикнула она и устремилась в соседнюю комнату.
Оттуда полетели на пол платья, завернутые в целлофан, костюмы, брюки, куски меха, туфли, коробки, из которых выпадали пакеты с чулками. Вскоре на середине комнаты образовалась целая гора одежды.
— За это?! — Обухова выбежала из комнаты.
Она начала ходить кругами и стала похожа на большую ночную бабочку: полы ее длинного халата развевались, переливаясь бархатными складками, волосы растрепались еще больше и висели бесформенными прядями.
— Все это одевается! — Она остановилась и порывистыми, нервными жестами показала, как именно. — Одевается на себя! Женщина одевает на себя вещи! Для вас это новость?! Объясните моей дочери — она не знает, что женщина хочет нравиться, хочет привлекать внимание, хочет улыбаться, ездить за город, флиртовать, слушать музыку, носить французское белье, иметь дачу, мебельный гарнитур, машину, хочет пить хорошее, дорогое вино! Объясните ей, что глупо презирать деньги, если на них можно купить столько вещей! У меня была подруга, которая завтракала в Риге, обедала в Москве, а ужинала в Сочи, на побережье Черного моря! Вот как надо жить! — Елена Евгеньевна сделала шаг к дочери.
Девушка хотела что-то ответить, но вместо этого всплеснула руками и выбежала из комнаты. Логвинов догнал ее на лестнице. Спустившись вниз, он обернулся и увидел в дверном проеме прямо над собой черный неподвижный силуэт.
На улице Логвинов остановил Таню, и она покорно прислонилась к его плечу. Девушка не плакала, но голос ее был едва слышен:
— Так всегда. Начинает кричать, доведет себя до истерики и твердит одно и то же: нужны деньги, деньги, деньги… Бредит гарнитурами, загородными домами, машинами, поездками к морю. А с прошлого года к нам зачастила Нина Кузьминична. Вы знаете ее?
— Знаю.
— Ужасная женщина! С ее появлением мама начала выпивать. Все чаще и чаще. Потом у нее стали бывать мужчины: все комнаты пропахли табаком; я находила недопитые бутылки водки и коньяка. А мама все отрицала. Но зачем скрывать от меня?.. И эти скандалы с дедом. Мама грубила ему, требовала денег, он отказывал… Может, он тоже мешал ей? — Таня вздохнула. — Пойдемте?
Логвинов взял ее под руку.
— Знаете, — сказала Таня. — Я нашла одну фотографию. Посмотрели бы вы, какая счастливая на ней мама рядом с отцом, — он был еще жив. А на руках у папы — я. Мне тогда было несколько месяцев.
