Выйдя за дверь, я почувствовал себя совершенно обессиленным, выжатым как лимон. Я остановился у стеклянной клетки привратника, чтобы взять свою шляпу и дать ему шиллинг на чай, он сказал:
«Я уже решил, что вы никогда оттуда не выйдете».
«Долго я там просидел?» – уточнил я слабым голосом.
Он вытащил часы.
«Он продержал вас почти три часа, сэр. Насколько мне известно, так долго еще никому отвечать не приходилось».
И только выйдя на улицу, я почувствовал облегчение. А поскольку всякое человеческое животное старается избегать перемен и пасует перед неизвестностью, я сказал себе, что если в будущем мне придется отвечать тому же экзаменатору, я возражать не стану. Однако, когда пришло время следующего испытания, привратник отвел меня в другую комнату, с уже привычными атрибутами моделей кораблей и снастей, сигнальными знаками на стене, длинным столом, устланным официальными бланками, на краю которого была закреплена неоснащенная мачта. Внешность единственного обитателя этой комнаты была мне незнакома, чего не сказать о его репутации, которая была просто отвратительной. Маленький и коренастый, насколько я мог судить, облаченный в старую коричневую визитку, он сидел, опираясь на локоть, прикрыв рукой глаза и повернувшись полубоком к стулу, расположенному с другой стороны стола и предназначенному для меня. Он был неподвижен и восседал таинственно, отчужденно, загадочно, с какой-то, пожалуй, даже скорбью в позе, подобно статуе на надгробии Джулиано (насколько я помню) Медичи работы Микеланджело, разве что красавцем назвать его было сложно. Начал он с того, что попытался заставить меня говорить чепуху. Но я был предупрежден об этой его дьявольской манере и возражал уверенно и твердо. Через некоторое время он отступился. Пока все шло хорошо. Но его неподвижность, упертый в стол полный локоть, резкий, унылый голос, полуприкрытое повернутое в профиль лицо становились все более и более выразительными. Еще секунду он сохранял многозначительное молчание, после чего, поместив меня на судно таких-то габаритов, находящееся в море в таких-то широтах, в такой-то сезон, при таких-то погодных условиях и т. д. – все очень ясно и точно, – приказал мне выполнить некий маневр. Не успел я выполнить его и наполовину, как он нанес судну некоторые повреждения. Как только я преодолел эту сложность, он учинил еще одну каверзу, а когда я справился и с этой, расположил прямо по курсу еще один корабль, создав тем самым весьма опасную ситуацию. Изобретательность, с которой он обрушивал на меня все новые беды, меня даже несколько раздосадовала.
«Я бы не оказался в таком переплете, – беззлобно предположил я. – Я б уже заметил этот корабль».
Он даже не пошевелился.
«А вот не заметил. Туман густой».
«А-а-а! Я ж не знал», – безучастно отозвался я.
Полагаю, в конце концов мне удалось вполне правдоподобно предотвратить столкновение, и ужасное испытание продолжалось. Стоит упомянуть, что маршрут поставленного передо мной задания пролегал, как я понял, из Южной Америки в Европу – такого перехода я не пожелал бы и злейшему врагу. А мое гипотетическое судно как будто подверглось самому могущественному проклятию. Нет толку вдаваться в подробности бесконечных злоключений; достаточно сказать, что задолго до конца испытаний я понял, что представься мне возможность пересесть на «Летучий голландец», я бы с радостью ей воспользовался. Наконец, он запихнул меня в Северное (по моим расчетам) море и заставил идти к подветренному (вероятно, голландскому) берегу в бухту через обширные песчаные отмели. Расстояние восемь миль. Это свидетельство его непримиримой враждебности на полминуты лишило меня дара речи.
«Ну-с», – сказал он. До этого момента мы шли весьма ловко.
«Мне надо немного подумать, сэр».
«Времени на размышление у вас совсем немного», – язвительно пробормотал он из-под руки.
«Да, сэр, – сказал я с некоторой даже теплотой. – На борту и впрямь думать некогда. Но судно уже побывало в таких передрягах, что я уже и не припомню, что от него осталось».
Все еще наполовину отвернувшись и пряча взгляд, он вдруг проворчал:
