«Не могли бы вы сообщить капитану, что мне чрезвычайно важно с ним встретиться?» – спросил он меня вполголоса, его взгляд рассеянно блуждал по сторонам.
«Хорошо. Пойду узнаю».
Капитан К. стоял в каюте широкой спиной к распахнутой двери. Он только что вышел из ванны и расчесывал густые с проседью волосы двумя большими щетками.
«Мистер Олмейер сказал, что ему чрезвычайно важно с вами встретиться».
Говоря это, я улыбнулся. Почему – не знаю, наверное, потому что было совершенно невозможно говорить об Олмейере без улыбки. И не обязательно радостной. Повернувшись ко мне, капитан К. тоже невесело улыбнулся.
«Пони удрал от него, да?»
«Да, сэр. Удрал».
«И где он?»
«Бог его знает».
«Нет, я про Олмейера. Пригласите его».
Каюта капитана открывалась прямо на палубу под мостиком, и мне нужно было только окликнуть Олмейера, который, опустив глаза, стоял на корме, на том самом месте, где я его оставил. Он мрачно вошел в каюту, пожал капитану руку и сразу же попросил разрешения закрыть дверь.
«Хочу вам кое-что рассказать», – вот последнее, что я услышал.
В голосе его звучала удивительная горечь.
От двери я, естественно, отошел. На борту никого из команды не было, только китайский плотник с холщовой сумкой на шее и с молотком в руке бродил по пустым палубам, выколачивал клинышки из затворов люков и добросовестно складывал их в сумку. От нечего делать я подошел к двум механикам, стоявшим у дверей машинного отделения. Близилось время завтрака.
«Рановато он сегодня, правда?» – заметил второй механик с безразличной улыбкой. Человек он был непьющий, проблем с пищеварением не имел и сохранял спокойный, здравый взгляд на жизнь, даже когда был голоден.
«Да, – ответил я, – уже заперся со стариком. Дело чрезвычайной важности».
«Сейчас начнет ему заливать», – высказался старший механик и довольно кисло улыбнулся. Он страдал изжогой и по утрам страшно мучился голодом.
Второй механик широко улыбнулся, и от этой улыбки на его гладковыбритых щеках образовались две вертикальные складки. Я тоже улыбнулся, хотя мне было совсем не весело. И хотя упоминание этого имени вызывало улыбку в любой точке Малайского архипелага, в самом Олмейере ничего забавного не было. В то утро он завтракал с нами молча и смотрел в основном в собственную чашку. Я сообщил ему, что мои люди наткнулись на пони, который скакал в тумане по самому краю глубокой ямы, где хранили смолу гуттаперчевого дерева. Яма была ничем не покрыта, никого поблизости не было, и вся моя команда едва не полетела кубарем в эту чертову дыру. Нашего лучшего старшину и рукодельника Джурумуди Итама, который чинил корабельные флаги и пришивал нам пуговицы к бушлатам, пони вывел из строя ударом в плечо.
Но чувство вины и благодарность были чужды характеру Олмейера.
Он пробормотал: «Вы про того пирата?»
«Какого еще пирата? Да он одиннадцать лет на судне», – вспылил я.
«Не знаю, похож», – пробубнил Олмейер вместо извинения.
Солнце растворило туман. Мы сидели под навесом, откуда был виден пони, привязанный к балясине веранды дома Олмейера. Долгое время мы не произносили ни слова. Внезапно сидевший напротив Олмейер с тревогой в голосе воскликнул:
«Я правда не знаю, что мне теперь делать!» – явно намекая на разговор в каюте капитана.
Тот лишь приподнял брови и встал с кресла. Мы разбрелись по своим делам, но Олмейер, полураздетый, как был – в шароварах с цветами и тонкой хлопковой рубашке, замешкался на борту и, стоя у трапа, как будто не мог решить – отправиться домой или же остаться навсегда c нами.
Матросы-китайцы, шастая мимо туда-сюда, косо поглядывали на него; Синг А – старший стюард, самый из них симпатичный и участливый, поймав мой взгляд, понимающе кивнул в сторону Олмейера. В какой-то момент я подошел к нему.
«Мистер Олмейер, – непринужденно обратился я, – да вы еще даже письма не вскрыли».
С самого завтрака он не выпускал из рук связку писем, которую мы ему доставили. При этих словах он взглянул на конверты, и на мгновение мне показалось, что сейчас он разожмет пальцы и вся пачка полетит за борт. Уверен, его так и подмывало это сделать. Никогда не забуду, как этот человек боялся своей почты.
