С первого взгляда меня поразила невероятная разница между его профилем и фасом. В обоих случаях это было лицо восточного типа, однако если орлиный профиль его был властным, анфас его широкий лоб, широко расставленные глаза и полные губы производили впечатление человека вдумчивого и спокойного, а иногда даже мечтательного и философствующего. Но вскоре меня ждал сюрприз и весьма неожиданный. Усевшись полукругом возле камина, мы болтали обо всем понемногу, и тут я увидел третьего Конрада – его артистическое «я», предельно чувствительное и неугомонное. Чем больше он говорил, тем чаще курил и так быстро скручивал сигареты, что пальцы обеих рук пожелтели до самых ладоней. Когда я спросил его, почему он уезжает из Лондона, не пробыв и трех дней, он ответил, что не способен оставаться в Лондоне дольше одного-двух дней, потому что толпа на улице ужасает его. «Ужасает? Этот серый поток стертых лиц?» Он пригнулся ко мне, воздев сжатые замком руки. «Да, ужасает: я вижу, как характер каждого из них наскакивает на меня, словно тигр!» И он изобразил тигра, да так, что слушатели вполне могли испугаться. Но уже через секунду он снова говорил умно и здраво, как самый обычный англичанин, в теле которого не раздражен ни один нерв.
Необычайную восприимчивость Конрада отмечал и Бертран Рассел – математик и философ. О своих впечатлениях от состоявшейся в 1913 году встречи Рассел по свежим следам написал своей возлюбленной леди Оттолайн Моррелл:
Это было потрясающе – я полюбил его и думаю, что и сам ему понравился. Он много говорил о своей работе и жизни, и целях, и о других писателях. Сперва мы оба стеснялись и чувствовали себя неловко. <…> Потом мы пошли прогуляться и постепенно между нами возникла удивительная близость. Я набрался храбрости и сказал, что думаю о его творчестве: он врезается в реальность, чтобы добраться до самой глубины, скрытой под очевидными фактами. Мне показалось, он почувствовал, что я понял его. Потом я остановился, и некоторое время мы просто смотрели друг другу в глаза, а потом он сказал, что уже начинает жалеть, что не способен жить на поверхности и писать иначе, что он стал бояться. В этот момент глаза его выражали внутреннюю боль и ужас, с которыми он борется постоянно… Потом он много говорил о Польше и показывал альбом с семейными фотографиями 60-х годов, говорил, каким сном все это теперь кажется и что иногда приходят мысли, что ему не стоило заводить детей, ведь у них нет ни корней, ни традиций, ни родственных связей. Он много рассказывал о своей морской жизни, и о Конго, и о Польше, и обо всем. Сначала он был сдержан, даже если говорил откровенно, но когда мы вышли на прогулку, его сдержанность испарилась и он проговаривал самые глубокие свои мысли. Невозможно выразить, как я полюбил его.
С Расселом, также будущим нобелевским лауреатом, Конрад поддерживал отношения до самой смерти. А вот с Киплингом – первым из британцев, получившим эту премию еще в 1907 году, – близкого знакомства так и не свел. Их нередко сравнивали, поскольку далекие, экзотические колонии служили фоном произведений обоих авторов, но в своем отношении к идеологии колониализма они не совпадали в корне [53]. Взаимоотношения этих авторов – отдельная тема, мы же приведем отзыв Киплинга, который он дал Конраду уже после его смерти: «Когда он говорил, понять иногда его было непросто, но с пером в руке он был среди нас первым. И все же, читая его, я не могу отделаться от ощущения, что это превосходный перевод иностранного автора».
Конрад и язык
Конрад – единственный в истории классик мировой литературы, во взрослом возрасте овладевший языком, на котором написаны все его произведения. Польский был для него родным, по-французски он говорил с детства, живую английскую речь впервые услышал пятнадцатилетним школьником. Твердое намерение стать моряком привело семнадцатилетнего Йозефа Корженевского в Марсель, где он устроился на французское судно. Три года спустя выяснилось, что Йозеф не получил разрешения царского правительства на работу за границей, и бюрократия Третьей республики не смогла переварить этот казус. После не слишком удачной аферы с контрабандой оружия в охваченную гражданской войной Испанию русский подданный нашел работу в Британском торговом флоте, который никаких разрешений не требовал. Так в возрасте двадцати лет он столкнулся с необходимостью выучить еще один язык. Тот факт, что через шестнадцать лет Конрад опубликует свой дебютный роман, который войдет в канон английской литературы, может показаться невероятным. И факт этот на разные лады обсуждался современными Конраду критиками и литераторами. Восторги по этому поводу Конрада скорее раздражали: «Я всегда ощущал, что на меня смотрят как на некий феномен, – и такой взгляд едва ли можно назвать лестным, если только вы не выступаете на арене цирка». В том же предисловии к «Личному делу» он предлагает свое видение взаимоотношений с английским языком: «Это никогда не было вопросом выбора или овладевания. У меня даже мысли не было выбирать. Что касается овладевания – да, оно случилось. Но это не я, а гений языка овладел мной; гений, который, не успел я толком научиться складывать слова, захватил меня настолько, что его обороты – и в этом я убежден – отразились на моем нраве и повлияли на мою до сих пор пластичную натуру». Интересно, что описанный здесь парадокс, в котором субъект и объект «овладевания» меняются местами, предвосхитил целое направление лингвистики, изучающее связь между структурой языка, культурой и мировоззрением носителей
