Лгунья - страница 9

В то время окна и стены нового дома еще спрашивали себя: кто будет нашим хозяином! Стены знали, что люди вдохнут в них жизнь, что с приходом людей забьются сердца и у них, у кирпичных стен.

И вот забились сердца у стен.

Большой грузовик вывез из дома утильсырье.

Во двор явилась весна. Следом за ней невесть откуда явился давно уж было пропавший лудильщик. Он громко запел:

— Лу-удить — пая-ять, кастрюли; — паяйте нужные ве-ещи-и!

А женщинам, которые мыли окна, показалось, что мужской, тоскливый голос поет:

«Лю-юбить — стра-адать, поцелуи — объятья — нежные речи».

«Маладой чел-авек!.. То есть дяденька… Пожалуйте на второй этаж.

«Лю-юби-ить — страдать, поцелуи — объятья — нежные речи!»

— На шестой!

— На восьмой!

— На третий!

…Зазвенели под старым дубом острые в весеннем воздухе голоса детей, вздохнуло широким дыханием дерево (его сберегли потому, что: «Граждане, граждане, давайте-ка сбережем, давайте-ка сбережем зеленого друга!»).

Ветки друга тянулись к солнцу. Солнце — к почкам и дереву.

Это были почки и ветки очень старого и почтенного дуба. Право же, Сева Костырик ни за что ни про что нарек его сгоряча женским именем: «Липа».

Звонок. Дверь распахнула младшая — Вероника. (Зиновьевы звали ее Вероничкой.)

Вошла Кира с двумя ребятами, соучениками. Один из них нес за нею ее видавший виды портфель.

Сидя на корточках, в углу коридора. Сева промывал керосином малярные кисти. Она вошла. Он сказал:

— Здравствуй.

Его лицу и шее сделалось жарко. Он почувствовал это. И ужаснулся.

Она не ответила.

— Ма-ама, есть хочу. Щец! Картошки! Быка! Цыпленка! Жареного оленя! А чаю можно?

— Почему же нельзя. Ясно, можно. Ребята тоже, должно быть, проголодались.

Пробежав мимо Севы, Кира чуть не задела его лицо юбкой форменного платья.

— Здравствуй, Кира! («Что с нею?.. Оглохла, что ли?!»)

Она громко смеялась, обнимала и целовала мать. (Двери в кухню были распахнуты.)

Сева домыл малярные кисти, обернул их в бумагу и возвратился в спальню к Ивану Ивановичу.

Зиновьев пел. Он заканчивал окраску четвертой, последней, стены.

— Ну что ж… Я, пожалуй, займусь подоконником, — сказал Сева.

— Да ладно. Чего уж там?.. Во всяком случае, на кухне и у детей перекрывать по третьему разу не станем, и так сойдет. Просвежу на другую весну.

Сева, насвистывая, принялся подправлять голубоватой (венгерской) краской — белила «мат» — узкий сверкающий подоконник.

— Иван Иванович, вы правы! Он действительно не замерзал постепенно, а «помирал». Он взял и умер. Мгновенно.

— Что случилось? У тебя нездоровые настроения, Всеволод. Ударился в меланхолию?..

— Нет. Вы просто меня убедили… Давайте-ка на два голоса!

Они пели очень прекрасно. Под их дружное пение была закончена внутренняя отделка квартиры — столь блистательная, что свободно могла при каких-нибудь международных (или не международных) соревнованиях получить приз. А впрочем, такие соревнования не вошли в жизнь. До них еще не додумались. Они, как говорится, «не привились».

Каждый знает, что Стендаль написал знаменитую книгу. Она называется — «О любви». В этой книге, знакомой не первому поколению студентов и десятиклассников, умным Стендалем высказано: «надежда + сомнение = и родилась любовь».

Гений Стендаля был гением мыслителя и художника. (А не палатой мер и весов.) Хотя сам Стендаль мнил себя к тому же и математиком. Однако Стендаль не сообщает в своей знаменитой книге, сколько надежд и какое именно количество разнообразных сомнений следует применять к различным индивидуальностям.

Психологический закон, открытый великим французом, не вобрал в себя, как он, бедняга, этого ни желал, закона арифметического.

К тому же его книга написана в другой век. В ней ни слова не сказано о «сублимации» (переводе духовной часовой стрелки). Стендалем не приняты во внимание законы, так сказать, социальные: например, законы учебы…

У людей такого склада, как Сева, самолюбие, подшибленное девчонкой, ноет не больше чем полчаса.

Жизнь полна другими радостями и заботами, иной любовью — более глубокой, более честолюбивой…