Пока она собиралась, уж и заряничка давали ей советы, и от каждого совета Келайле хотелось убежать в спальню, лечь на постель и укрыться с головой. Заснуть и проснуться, а все снова дома, не спят, и пусть даже сестры ругают ее, мама сердится, а отец в сердцах плюет на грядки.
— Не ссмотри в глаззза Ссейшше, — говорил уж, тыкаясь мордой в свежее молоко, налитое в блюдце, — сстанешшь змеей. Или — камнем.
— Не забудь положить Лохмачу побольше каши, — озабоченно чирикала заряничка, прыгая со стола на полку, с полки на край остывшей плиты, — ему нужны силы — стеречь дом от воров, пока ты будешь ходить в дальних краях.
Дальних краях? Келайла пролила на стол молоко. Вытерла тряпочкой, комкая ее в дрожащих руках. Дальние края! Ей идти туда, куда прошипит гадюка Сейша. И никак по-другому. Она даже на базар бегала только в деревне, а за околицу сама — ни-ни, и всего лишь разок побывала в большом поселке — с мамой, отцом и сестрами, сидя в повозке, украшенной лентами.
Но уже собрана была дорожная сумка, лежали в ней пироги, сухарики, вяленое мясо, бутылочка с молоком для Сейши, и целых две медных монетки — все сокровища Келайлы. Было бы три, но она тайком купила себе маленькие сережки, похожие на ягодки ежевики, вдела в уши, посмотрела на себя в крошечное зеркальце. И сняла, спрятала, чтоб сестры не подняли на смех.
— Его тоже возьми, — промурлыкала с порога Серая кошка, и Келайла снова не удивилась — ведь они с Серой кошкой дружили и давно уже читали мысли друг друга.
Так что, она кивнула и сунула зеркальце в сумку, на самое дно. Туда же положила и узелок с сережками.
Потом вернулась в спальню родителей, поцеловала отца в теплую щеку, маму погладила по волосам. На цыпочках вышла на крыльцо. Пора было торопиться, пока все еще спят и не будут спрашивать у Келайлы, куда она собралась одна-одинешенька.
Прощаясь, она погладила Серую кошку, тронула пальцем головку зарянички, толкнула под крыльцо еще одно блюдечко для старого ужа, потрепала по косматой башке Лохмача, который подметал хвостом плиточную дорожку. А с коровой Майкой и тремя козочками она попрощалась раньше, когда забирала из сараюшки молоко.
— Ты не волнуйся, — промурлыкала Серая, толкая лапой непослушного котенка, — пусть твое сердце не болит за дом и родителей, мы управимся по хозяйству, и никто не узнает, что вас нет, а в дом пришел ядовитый сон.
— Как это? — удивилась Келайла, ведь ее сердце уже болело за спящих и волновалось за беззащитный дом.
Кошка встала на задние лапы, поправила мамиными руками мамины волосы, улыбаясь девочке маминой улыбкой. Рядом поднялся Лохмач, лайнул, закашлял отцовским кашлем, сунул отцовскую руку в карман отцовских штанов.
А из раскрытого окна, на подоконнике которого прыгали подросшие птенцы зарянички, рассыпался звонкий девичий смех.
— Мама! — сказала Келайла, — ой, Лейла, Кайла, Кейла! Отец!
И прикусила губу, увидев снова — Серую кошку, лохматого пса, прыгающих ярких птичек.
— Это твое волшебство, маленькая Келайла, — ласково сказала ей кошка, — твоя доброта. Беги, и береги ножки, не забывай отдыхать, а еще — не растеряй своей доброты.
— И никому не дай забрать твое золотое сердце, — пролаял Лохмач, а птицы согласно зачирикали и зашипел невидимый под крыльцом уж.
Последний раз глянула девочка на дом, розовые кусты, деревья в густой листве. Поправила на плече сумку, топнула ногой в удобном мягком сапожке. И ушла, прикрывая за собой скрипнувшую калитку.
В старый лес не было тропинок. Он вырастал густой чащей, черной даже в ярком свете неспящего солнца, а сейчас, когда солнышко дремало, накрытое мягким облачком, казался еще чернее и страшнее. Становясь перед огромными соснами, Келайла вздохнула, закрывая глаза. Открыла их, прогоняя страшные сказки, знакомые с самого детства.
В Старом лесу не светит солнце, говорила мама, когда девочки укладывались и просили рассказать что-то страшное, совсем-совсем страшное, от чего можно взвизгнуть, прячась под уютное одеяло, а потом завыть, пугая сестер. Ветки деревьев там скрывает бородатый мох, спускаясь до самой земли, а сосны такие высокие, что заслоняют синее небо. Потому в Старом лесу живет настоящая темнота. А в настоящей темноте прячется злая гадюка Сейша. Голова у нее большая, как тыква, тулово толстое, как бревно, и длинное, как бесконечная река. Проведешь рукой в темноте, стараясь опереться о поваленный ствол, и угодишь пальцами в тугие холодные кольца. Сожмутся кольца, и тогда в испуганные глаза войдет настоящая темнота Старого леса. — Останется там навсегда. И даже если Сейша отпустит пленника, горя ему не миновать, уходя, унесет он в глазах темноту и никогда больше не увидит ласкового света солнца и мягкого сияния луны.
