Я пошла в кухню, включила чайник. Из темного оконного стекла глянуло на меня лицо сестры. Я вздрогнула и поспешно отвернулась. Но затылком ощущая чужой взгляд, я с усилием заставила себя снова повернуть голову к окну: на меня смотрело мое отражение.
Утром я взяла билет на самолет. Шел дождь. В аэровокзале людей было немного. Ко мне попыталась пристать цыганка. — Девушка, — запела она, — у тебя большая тоска. Дай я тебе погадаю.
Настроение у меня было такое мрачное-мрачное и раздражительное, что я буркнула ей:
— Лучше я тебе сама погадаю.
Она опешила: «Чего-о?»
— Тебя муж бьет. — Сказала я. — Больно?
Она посмотрела на меня с испугом — и отбежала. Мое гадание просто обречено было на успех: говорят, всех цыганок бьют их мужья.
Вечером я ждала Максима. Его приближение всегда сразу чувствую: вот он поднимается по лестнице моей пятиэтажки — сердце мое начинает скакать, как мячик, а потом замирает — значит, он уже у двери и медлит, прежде чем нажать кнопку звонка. Это е г о сердцебиение, е г о замирание. Не так давно я обнаружила у себя такую особенность — чувствовать состояние близкого мне человека как свое, даже на расстоянии. Не могу сказать, что открытие меня порадовало: зачем мне это? И что это такое? И вообще — к чему мне чувствовать не свой, а чей-то страх, не свою, а чью-то тревогу?
— Привет, — говорит он, входя. И целует меня в губы. Его поцелуй означает, что сегодня, сейчас он ощущает ко мне любовь, (и я ощущаю любовь тоже). Если он не в настроении или думал обо мне нелестно, до первого поцелуя при очередной встрече приходится пройти заново долгий путь. Ибо Максим — человек ритуалов. Постели, которая, конечно, будет, поскольку мне, имеющей позади короткий неудачный брак, она как бы разрешена обществом, и оттого и патриархальный Максим не осуждает меня за телесную близость с ним до Загса, к которому он по-черепашьи медленно и по-заячьи зигзагами меня ведет, в противном случае я бы казалась ему распутной и ни о каких серьезных намереньях не могло быть и речи: жениться он может только на порядочной девушке! Так вот, постели с ним будет предшествовать, так сказать, долгий церемониал. Сначала разговор ни о чем. Разговор ни к чему не обязывает и если, пока мы просто болтаем, Максиму покажется, что вдруг да я и охладела к нему, чего он всегда опасается, он может безболезненно для своего самолюбия встать и уйти, что однажды и сделал. Мне пришлось звонить ему, говорить о том, как я скучаю. И все возвратилось на следующий же день на круги своя.
Наконец, когда я подтверждаю и словами, и жестами, а главное, взглядом и улыбкой наличие чувств, он снимает пиджак.
Но до кульминации еще далеко, как до Сахары. Сняв пиджак, Максим становится свободнее и начинает чувствовать себя по-домашнему уютно. И тогда он просит стакан чая. С тремя ложками сахара.
Я обязательно должна ласково уточнить, когда он выпьет чай, не хочет ли он еще. Он откажется, но будет удовлетворен. Наверное, так спрашивала его отца жена — мать Максима.
Разговор наш становится теплее: я расспрашиваю о его делах, а он меня — о моем театре. Театр и влечет его, как прекрасный праздник, но и пугает: праздник, который всегда с тобой, для Максима страшно утомителен. Кроме того, люди искусства ему кажутся необыкновенно интересными, и потому моя привязанность к нему — директору скромной фирмы, производящей и закупающей техоборудование, воспринимается им как подозрительная. Но сейчас лицо его становится все ласковее, рука уже обнимает меня за плечи. Теперь, после завершения церемонии чаепития, мне стоит забраться к нему на колени, чтобы он ощутил, какая я маленькая, беззащитная и совсем не опасная. Хищных, атакующих женщин он боится.
— Ты знаешь, — говорит он тихо, — когда мы уже лежим рядом, — по-моему, ты права.
Я вопросительно смотрю на него. Вообще, чем больше с ним молчишь, тем ближе к нему становишься. У нас бывают минуты такого счастливого молчания, когда мы и в самом деле как бы становимся одним целым: и думаем, и чувствуем одно. Тогда мне кажется, что я — грудной ребенок, купающийся в теплом материнском молоке. Странный образ, когда ты — взрослая молодая женщина, а рядом с тобой тридцатитрехлетний мужчина.
