Вот и крыльцо подъезда. Отсюда, из пятна света, страшно смотреть на черноту пустыря и тусклые огоньки гаражей: не верится, что был там, в этой пограничной зоне между очеловеченным пространством и враждебными ледяными пустошами. Счастье, что вернулся оттуда — не примерз ногами к земле и не оброс снежными глыбами, став очередным в шеренге чудовищных слепышей. Газовая лампа на козырьке подъезда трещит непрерывно, гудит и мигает, должна вот-вот издохнуть. Испуганно вздрогнул бы и заспешил внутрь, если бы она погасла, а поднося круглый магнитный ключ к домофону, подумал бы: вдруг не сработает. И если не сработает, по спине побегут мурашки: слепыши ожили и ползут за последним человеком в обезлюдевшем мире, ползут по-черепашьи, но неумолимо. Убегая от них, человек будет неизбежно останавливаться, а слепыши не едят и не спят, они только ползут. И не дай бог поскользнуться и сломать ногу, тогда фора будет потеряна; еще хуже если нога застрянет в каком-нибудь заборе, никак не вытащить ее, а они уже совсем рядом, вот-вот прикоснутся к мечущейся плоти.
Кашель вновь ворвался, почуяв, что за ним забыли присматривать. Нужно идти домой, нечего тут стоять у подъезда и мерзнуть. И курить здесь не надо, все равно от курения на таком холоде никакого удовольствия.
Уже поднял руку, достать из нагрудного кармана ключи, когда взгляд упал на алюминиевые перила. Медно-зеленоватого отлива, матовые, рифленые, заманчиво съедобные. Вдруг вспомнил, как в глубоком детстве, тоже зимой в темноте, на этом самом крыльце, тогда не облупленном и не разрисованном, родители почему-то медлили заходить внутрь, а вафельность и хрустящесть перил с каждой секундой становились очевиднее; тончайшая ледяная корка на них с вкраплениями снежинок — сладкая-сладкая. Выбрав момент, когда родители не смотрели, бросился к перилам и лизнул их, предвкушая наслаждение. Не помнит, что было сразу после этого. Следующая картинка в памяти — окровавленный рот в запотевающем зеркале, струя воды из крана, клубы пара от нее, розовый водоворот вокруг слива и красные слизняки, сползающие по наклонным стенкам раковины, втягивающие тонкую кровяную пленку в свои узкие тела, чтобы удлинять головки, налитые, распухшие непрозрачные. Слизняки все тянулись к воде, а вода отрезала им головы.
Странная мысль пришла, когда вспомнился случай из детства. Ведь воспоминанию не хватает части — вкуса алюминиевых перил! Что если вкус действительно великолепный, стоящий и боли, и крови, но память о нем замалевана болью и кровью? Может быть, если подобрать правильный ключик, удастся вспомнить и вкус тоже? Например, поднести язык к самым перилам. Не дотрагиваться до них, конечно, а просто поднести язык.
Встал на колени, уперся руками в металл, раскрыл рот и, сдерживая желание кашлять, стал приближать лицо. Кровяной дрожащий язык источал пар, как свинья, ведомая на убой, источает запах страха. Когда язык был совсем близко, в поле зрения попал сугроб у самого крыльца, не такой, какие лежат во дворах, набросанные давно, выровнявшиеся, гладкие, а такой, как там, в гаражах, глыбистый, уродливый, весь в непонятных выростах, слепомордый, жуткий. Шевелящийся.
Дернулся, броситься к двери, но было уже поздно. Язык прилип. Не было никакого вкуса, только боль промерзания. Сугроб тотчас замер и перестал быть страшным, а емкий и загадочный мир вокруг скукожился в черную гадость, как пластиковая бутылка, брошенная в огонь.
Проснулся не рано и не слишком поздно. Спал посередине комнаты, ногами в сторону окна, голова на двух подушках, чтобы когда свет разбудит, проем окна, задернутый тюлем, был напротив глаз.
Квартира на высоком этаже и выходит окнами на лесопарк, так что ничего, кроме размытого тюлем света, не видно, и легко можно обмануться, что сейчас лето в разгаре, даже если метет метель, потому что сквозь стеклопакеты, на которые копил целый год, вой ветра не прорывается.
Проснувшись, долго смотрел не моргая на светлый, но еще сероватый прямоугольник, и становился — им. Глаза-посредники растворились, окно встроилось напрямую в сознание. С нарастанием света за окном, с растворением последних обмылков ночи, прояснялось в голове; наконец, ясность добралась до тела.
