Сильный кашель прорывается наружу из глубины легких — это тело напоминает о себе. Мороз успел глубоко проникнуть в неподвижное мясо, пока душа созерцала. Встрепенувшееся, не понимающее, где оно и что было с ним, тело не вспомнило еще, каков этот кашель, и надеется отплюнуть что-нибудь. Но кашель сух, острым камнем он прокатывается по трубочкам бронх, еще молодым, тридцатилетним, титановым, и вылетает, невидимый, не оставляя пока царапин на их стенках.
Летом кашля точно не было, а вот прошлой зимой — не вспомнить. Кажется, прошлую зиму вообще не вычленить в памяти. Наверное, потому что прошлой зимой не было кашля, иначе бы она отличалась от позапрошлой. Но что если кашель был во все прошлые зимы, и каждое лето уходил, и забывался к зиме? Нет, тогда было бы твердое знание, что каждую зиму приходит кашель, как знание, что каждую зиму потрескавшиеся губы, как знание, что курит уже пятнадцать лет. Может, все просто-напросто от того, что покурил однажды на морозе и простудил бронхи? Слега простудил, так что нет температуры и мокроты. А теперь не дает им зажить, постоянно раздразнивая кашлем. Чтобы вылечиться, нужно не кашлять, а не кашлять помогают сигареты. Курение отвлекает, а когда сигарета кончается, кашель сдерживается волевым усилием, чтобы не разрушить убеждения в пользе от сигареты.
Окоченевшей ладонью достает пачку, выуживает зубами сигарету, пытается попасть по кремню зажигалки подушечкой большого пальца сквозь неуклюжую перчатку. Не получается. Сдернув перчатку, напрягает всю волю, чтобы заставить одеревеневший палец сделать одно точное движение. Закуривает, натягивает перчатку и вставляет руки в карманы. Сдвигает фильтр к краю рта, чтобы дым не ел глаза, поднимает плечи к шее, идет. Шаги получаются напряженные, резкие и короткие, чтобы не поскользнуться на текучем пылевидном снегу, скрывающем отполированный лед. Шершавый дым врывается обильной целебной струей, орошает жаждущие альвеолы. Через нос вылетает молочная струя, и хочется думать, что вся она дым, дым, который тело производит само, без посторонних воздействий, а роль сигареты символьная, не вещественная. Стеклянная неподвижность тотчас разрывает струю на клочки, терзает их, швыряет из стороны в сторону, обгрызает хищно с краев к центру, не оставляет от них ничего.
Поскрипывание снега, короткий лай сонной собаки у ворот, тут же узнавшей своего и смолкшей, жалобные потуги стартера и затем победный рык ожившего мотора где-то в дальнем ряду, звонкие металлические удары бог знает чего обо что вдали, за гаражами, домами, дорогами, щелчки умирающей газовой лампы в фонаре над головой, поскрипывание снега.
Сигарета кончилась, окурок выскальзывает и падает на ровный старый сугроб, гаснет с шипением, не слышным человеку; обуглившийся край бумажки намокает и тут же леденеет. На гладком снегу остается грязно-серая рябинка.
Пустырь, отделяющий жилой квартал от гаражей, сейчас по-настоящему пуст. Снеговой саван скрыл неровности, кустики чертополоха, молодые побеги ивы. Бездомные псы попрятались, птицы не летают, тощие жерди-подростки не сидят на покрышках с большими пивными банками в маленьких ладонях. Покрышки тоже сожрал снег.
Туша многоэтажного дома, домов, города наползает. Столбики вытянутых окошек, светящихся холодно, зеленоватым или синеватым — это лестничные пролеты. Свет желтый, самую малость сгущенный — это окна квартир, завешенные простым тюлем. Густой апельсиновый цвет — где к тюлю добавлены не слишком плотные шторы самого кремовые шторы, пурпурный — когда в квартире красные обои или когда под потолком не современная куцая люстрочка из хозяйственного гипермаркета, а советский картонный красный абажур, вечно в пыли, к которому летом еще подвешивают сладко пахнущие горчичного цвета липкие ленты-ловушки для мух. В некоторых окнах, одно на сотню, свечение необычное, фиолетовое или ядовито-зеленое. Глядя на них, воображается, что там порталы в иные миры; драконье логово, набитое самоцветами, или ведьмовская хижина, где над очагом варится зелье бессмертия.
А что если где-то в городе есть такой волшебный дом, который действительно портал в тысячу миров? Каждый продавец в налипших у его подошвы магазинах — не просто женщина с отупевшим взглядом и вбитой в руки памятью о расположении марок сигарет под прилавком, а человек, продающий что-то уникальное, что добывает сам, уходя на многие месяцы в опасные странствия сквозь личный портал в личный иной мир... расположенный на кухне приватизированной квартиры, между холодильником и стиральной машиной.
