Свет обладает плотью, бархатистостью, запахом. Когда тепло, слышно, как он жужжит. Он кружится в деревьях и обнажает каждую скалу, выделяет рельеф, зажигает на море искры. Наверное, наукам следовало бы изучить те атмосферные, гидрографические и геологические феномены, которые дают греческому свету все эти свойства, эту мучительную прозрачность. Почему здесь как нигде море кажется грезой сверкающей тени? Почему кажется, что острова зарождаются вместе с рассветом? Неужели люди, воспевая несравненную мощь этого света, тем самым увеличили его яркость? Или стоит признать, что боги действительно существуют, и что все, что о них рассказывают, от Гесиода до Кавафиса, – это не сказки? Оружие в «Илиаде» всегда блестит. На щите Ахиллеса блестит «неистомное солнце». Доспехи отражают свет. И когда умирает или получает ранение какой-нибудь воин, «глаза его тьма окружает черная». Из этих световых ливней греки извлекли много уроков. Купаясь в этом золотом свете, они поняли, что пребывание человека на земле похоже на короткий промежуток между утром и вечером, во время которого все открывается нам; промежуток, который мы называем «день», и сложение этих дней образует человеческую жизнь.
«Живущее в этом свете, в сущности, живет в нем без всякой надежды и ностальгии», – пишет в своей небольшой книжке Гуго фон Гофмансталь. Путешествуя по островам, Одиссей открывает для себя их невинность. Он их первый исследователь. Будучи отважным мореходом, он первым заглядывает за эту тайную завесу. Свет выявляет то, чего еще не заметил глаз. Одиссею не от чего отталкиваться, чтобы понять то, что ему открывается: циклоп, колдунья, превращающая своих любовников в свиней, свирепый великан, ревущее чудовище. Для него все ново в свете этих фотонов.
Оборотная сторона света – туман. На этих островах он поднимается внезапно. Словно накинутая каким-то богом пелена. Не эта ли мимолетность тумана подтолкнула Гомера к многократному использованию образа нагоняемой на героев каким-нибудь богом тучи, которая позволяла выводить их из битвы? В двадцатой песни «Илиады» Аполлон защищает Гектора, окутывая его туманом, «нетрудной для бога вещью»:
Трижды могучий Пелид на него нападал, ударяя
Пикой огромной, и трижды вонзал ее в мрак лишь глубокий.
(«Илиада», XX, 445–446)
Гомеровское море всегда волнуется. Ветер несет с собой «погибель кораблей»:
Кто избежит потопления верного, если во мраке
Вдруг с неожиданной бурей на черное море примчится
Нот иль Зефир истребительно-быстрый? От них наиболе
В бездне морской, вопреки и богам, корабли погибают.
(«Одиссея», XII, 287–290)
Гневу моря никогда ничего не предшествует. Буря возникает без всяких предупреждений. Морские чудища импульсивны. В античном мировоззрении буря – проявление гнева оскорбленного бога. Одиссей вспоминает:
Остров сирен потеряли мы из виду. Вдруг я увидел
Дым и волненья великого шум повсеместный услышал.
Выпали весла из рук у гребцов устрашенных.
(«Одиссея», XII, 201–203)
Мы любуемся воздухом, стоя на выступе одного из Кикладских островов. Он разливается перед нами в своих порывах и обманчивых успокоениях, предшествующих судорогам. Мы следим за его взбалмошными шквалами, раздающими оплеухи водам. Мы понимаем, что для моряков Одиссея море было источником всевозможных угроз. Любое плавание между этими близко стоящими друг к другу островами, каким бы непродолжительным оно ни было, окунало их в неизвестность.
Каждый выход в море таил в себе перспективу «бедствия», как говорит Одиссей, опасного приключения, прыжка в пустоту. Полные страха, они продвигались от острова к острову. Это плавание походило на прыжки блох, от одного прибежища к другому.
«Одиссея» – это рассказ о вечном кораблекрушении. И цепляющийся за обломки Одиссей не раз будет стонать:
Бросился вниз я, раскинувши руки и ноги, и прямо
Тяжестью всею упал на обломки, несомые морем.
Их оседлавши, я начал руками, как веслами, править.
(«Одиссея», XII, 442–444)
Одержимый своим возвращением на Итаку, Одиссей все время оказывается на воде, его несет к тому берегу, а потом боги спасают его, он восстанавливает свои силы, сбивается с пути и постоянно возвращается к своей навязчивой идее – вернуться домой.
