— Они сказали, что мы можем идти, — прошептала Элен. — Они сказали, что мы можем идти, если французы согласятся оставить их в покое. Французы согласились. Почему они нас задерживают?
— Заставлять нас ждать жестоко, — сказала другая.
Действительно, жесток был этот обмен человеческими жизнями, беспомощными существами, которые никому не причинили вреда. Какое отношение имеют женщины и дети к войне? Как сказала Татуированная Рука, война — дело мужчин. Они установили эти правила, они убивали, а в ответ убивали их. Почему же этим правилам должны подчиняться те, кто не имел к их созданию никакого отношения, те, кто давал жизнь и так редко отнимал ее?
— Мы так близки к свободе, так близки! — воскликнул кто-то.
— Если кто-нибудь пойдет первым, я пойду вслед.
— И я.
— Я тоже.
— И я…
Элен обернулась, ее бледно-голубые глаза сияли.
— Элиз могла бы это сделать. Кто же, кроме нее?
Элиз слышала их голоса словно издалека. Почему бы ей не уйти вместе с ними? В конце концов, она тоже, подобно этим женщинам, оказалась здесь против воли. Она тоже жила у хозяина, выполняла его приказы. Конечно, у нее все было по-другому… Но разве Рено не сказал, что начезы должны отпустить пленных? Разве он не сказал, что даже если французы не сдержат свое слово, индейцам будет легче без них?
Внезапно Элиз поняла, что именно не дает ей покоя. Если она сейчас уйдет вместе с другими пленницами, это будет предательством по отношению к Рено.
Сердце ее сжалось от боли. Как же она может оставить его? Как может…
Среди женщин послышались возбужденные возгласы. Они все уставились куда-то. Элиз круто повернулась, чтобы узнать причину их беспокойства. К ним шагала индианка; она была уже так близко, что, должно быть, услышала их слова. На ее широком лице отражалась издевка, а в глазах светилось торжество. Это была Рыжая Олениха, мать Лесного Медведя.
— Что, французские рабы, вы хотите нас оставить? Вы нам тоже не нужны. Меня послали сказать тебе, женщина Татуированного Змея, что ты опять должна пойти к французским солдатам. Ты должна взять с собой эти жалкие создания, которые только по недоразумению называются женщинами, и их хнычущих отпрысков. Ты должна сказать лейтенанту короля, что сегодня начезы не будут иметь с ними больше никаких дел. Утром мы пришлем французам трубку мира, и таким образом дело будет улажено.
— Вас послали? Почему вас? Почему же Рено сам не пришел сказать мне об этом?
— Он не хотел причинять себе лишнюю боль. Еще он велел передать, что ты не должна возвращаться после того, как отведешь женщин.
— Не… Но я не понимаю!
— Не понимаешь? Это его воля.
Француженки вокруг Элиз смеялись, плакали, кричали от радости. К ней тянулись руки, ее обнимали, гладили, тянули к воротам. Она была не в состоянии думать, едва могла дышать под навалившейся на нее тяжестью. Рено отсылает ее! Неужели он действительно хочет этого? Может быть, она ему надоела и он просто не решался сказать ей об этом? А может быть, он получил какое-нибудь известие и понял, что оставаться в поселке стало для нее опасно?
Элиз изо всех сил попыталась сосредоточиться. Она проверила, все ли женщины здесь, и оказалось, что даже больных привели подруги. Среди них была и мадам Дусе, она выглядела испуганной и все время спрашивала, куда их ведут.
Наконец Элен крикнула:
— Пойдемте скорей, пока они не передумали!
С растерянным взглядом, но с высоко поднятой головой Элиз направилась к воротам. Колени у нее дрожали, руки непроизвольно сжались в кулаки, казалось, что ворота где-то очень далеко. Позади нее на некотором расстоянии двигались женщины, они говорили между собой приглушенными голосами. Чем ближе они подходили к воротам, тем тише становились их голоса.
Увидев приближающихся женщин, часовые взяли ружья на изготовку. Один из них, нахмурясь, сказал что-то младшему воину, и тот зашагал к центру деревни, где заседал совет. Элиз помедлила. Может быть, часовых не предупредили об их уходе? Почему они загородили дорогу? «Наверное, это все нарочно разыграли, чтобы поиздеваться над ожидающими французами и чокто, — решила она и пошла дальше. — В последний момент часовые отступят и пропустят нас».
