П…да — хоть ложкою хлебай!
Всем будет места… только, други,
Нам должно очередь завесть!..
Пред богом все равны…
Но, братцы, надо знать и честь…
Прошу без шума и без драки!
Сначала маленьких пошлем;
Пускай потыкают собаки…
А мы же грозные е…аки
Во всякий час свое возьмем!»
‹…›
Мирзу не шпорит Разин смелый,
Князь Нос, сопя, к седлу прилег,
Никто рукою онемелой
Его не ловит за курок…
Идут и видят… из амбара
Выходит женщина: бледна,
Гадка, скверна, как божья кара,
Истощена, из…бана;
Глаза померкнувшие впали,
В багровых пятнах лик и грудь,
Обвисла жопа, страх взглянуть!
Ужель Танюша? — Полно, та ли?
Один Лафа ее узнал,
И, дерзко тишину наруша,
С поднятой дланью он сказал:
«Мир праху твоему, Танюша!..»
С тех пор промчалось много дней,
Но справедливое преданье
Навеки сохранило ей
Уланши громкое названье!
Хочется думать, что это юнкерские фантазии и не более. Я уж не знаю, как позже к этим поэмам относились ее герои, тот же Лафа, Князь Нос, Разин… Нет ни грациозности, ни шаловливости, ни куртуазности, нет даже и патологии, лихого извращенчества. Какое-то простое естество аристократических хамов. Может, поэтому эти поэмы и не осуждал Виссарион Белинский. Мол, любуйтесь на низкое поведение всех этих князьев и графов. За эротическими поэмами последовало и несколько скабрезных стишков на «голубые» приключения своих сотоварищей. Внимательно прочитав эти стишки, любой читатель поймет, что сам Лермонтов всех этих «удовольствий» более чем сторонился, скорее, высмеивал увлекающихся «голубизной» юнкеров. Но и в этих стихах поражает адресная их привязка. Я не знаю, как относился к великому поэту в течение всей жизни Павел Павлович Тизенгаузен, но в литературной памяти навсегда останется его увлечение сладостным пороком. Ему посвящено целое стихотворение «К Тизенгаузену».
Не води так томно оком,
Круглой жопкой не верти,
Сладострастьем и пороком
Своенравно не шути…
Вот и в своей «Оде к нужнику» поэт описывает вполне реальные впечатления, когда из их общей спальни юнкеров ночью скользят в сторону нужника две тени в ночных рубашках:
Вдруг шорох, слабый звук и легкие две тени
Скользят по каморе к твоей желанной сени,
Вошли… и в тишине раздался поцелуй,
Краснея поднялся, как тигр голодный, х…й,
Хватают за него нескромною рукою,
Прижав уста к устам, и слышно: «Будь со мною…»
В отличие от мужских эротических поэм в подробности подобных «приключений» чуждый им поэт не влезает и поэтому заканчивает свой стишок этакой моральной нотой: «Но занавес пора задернуть над картиной, / Пора, чтоб похвалу неумолимый рок / Не обратил бы мне в язвительный упрек». Увы, но это болезнь с древних времен всех закрытых учебных заведений, да и вообще закрытых мужских обществ. Что в Древнем Риме, что в Англии, что в России. За редким исключением, эта дурная привычка со временем исчезала, особенно когда с ней усердно боролись. Как и было во времена Николая I. Так что в случае с Лермонтовым нашим пропагандистам порока не за что зацепиться, язвительный упрек обращать не к кому. Скорее, можно спросить, принесли ли хоть какую-то пользу в развитии поэтического творчества эти эротические шалости самому Михаилу Лермонтову. Шедеврами их не назовешь. Изысканностью, высоким романтизмом они не отличаются. Даже наоборот. Осознанная борьба с высоким стилем в литературе. Игра на занижение. Сама прямая адресность всех эротических произведений говорит об отношении поэта к обществу в целом.
Известный критик Павел Никитич Сакулин писал: «Второй период, обнимающий два-три года пребывания Лермонтова в военной школе, отмечен рядом эксцессов, когда плоть и молодая страсть бурно проявляли себя, когда чувство переходило уже в чувственность. Поэт низко опустился к земле и отдал ей обильную дань в таких произведениях, как „Гошпиталь“, „Петергофский праздник“, „Уланша“ (1833–1834 гг.). Если забыть об этической оценке этих произведений, то им следует приписать важное значение в эволюции лермонтовского творчества. Как шуточные и эротические повести других поэтов (напр., того же Пушкина), фривольные поэмы Лермонтова вносили в его поэзию струю простоты и жизненности, черты, которых так недоставало „романтическим“ поэмам Лермонтова и его современников. Припоминается здесь, что такие люди, как Белинский, склонны были в плотской любви и даже в оргиях разврата видеть серьезное противоядие беспочвенному, худосочному идеализму. Земное начало явно торжествовало в душе Лермонтова, когда он писал какой-нибудь „Петергофский праздник“…»
