Но нет, то одна, то другая дама бросит быстрый взор на крепость и… отвернется, осенив себя частым крестом.
В этот день Саша не расставался с Петей. И назавтра, чуть утро, ушел с ним, несмотря на просьбы Андрея Ивановича продолжать работу. Впрочем, Андрей Иванович и сам направился с ними на очистительный молебен и парад на Сенатской площади, где все сверкало и поражало богатством красок, начиная от алых хоругвей, золотых риз духовенства, белых колетов и касок конногвардейцев с нафабренными усами и кончая плюмажами и султанами преображенцев и павловцев.
Громко читая молитву, священники кропили площадь святой водой. Коленопреклонный, стоял на площади народ и благодарил бога за спасение престола.
Под звучную дробь барабана церемониальным маршем прошли войска мимо алого помоста, риз, хоругвей, знамен. Принимал парад великий князь Михаил, новый командир гвардейского корпуса. Сам Николай Первый был в это время в Москве.
Саша молился вместе с толпой, он горячо желал покоя для всех, желал, чтобы бунтовщики — эти безумцы, отчаянные, неразумные люди — были помилованы. Пятеро повешенных — для них горький урок. Для всех это урок. Достаточно и той, пролитой на площади крови. Пусть никогда не повторится бунт!
Потом была ночь. Теплая, ясная. Петербург был освещен тысячами огней. Слышались всюду бравурные марши, пение. Эти огни, музыка, веселье отчего-то тревожили. Казалось, светом и громом Санкт-Петербург заглушает страх перед восставшими, спешит поскорее их позабыть.
Вдруг Петя, взяв Сашу за отвороты куртки, заглядывая в глаза, прочитал страстно:
Владыки! Вам венец и трон
Дает Закон, а не природа;
Стоите выше вы народа,
Но вечный выше вас Закон…
— Петя, ты что? Как можно? Услышат.
Эти стихи Петя однажды уже читал. Их написал Пушкин, сосланный поэт. Саше еще тревожнее стало.
— Нынче будут отправлять преступников в Сибирь, — сказал Петя, — пойдем смотреть?
Они отправились к Петропавловской крепости, к Петровским воротам. Тут, несмотря на поздний час, было многолюдно. Но в публике не было шуму, только одна молодая дама в шляпе с вуалью всхлипывала приглушенно, а рядом с ней стоявший седой господин успокаивал ее:
— Милая, ты должна держать себя в руках…
Нет-нет возникали кое-где голоса, шепот:
— Когда вешали, трое оборвались. Веревки, говорят, гнилые — лопнули. Вешали повторно.
— Это ужасно!
Саша услышал, как скрипнули ворота. Вот они раскрылись, из них выметнулась темная тройка с кибиткой в упряжке. Впереди кибитки сидели кучер с жандармом, сзади, на запятках, тоже был жандарм. В окне кибитки мелькнуло чье-то бледное лицо.
Тройка, взрывая тишину, промчалась по мосту. Чуть погодя появилась другая. Тоже прогремела быстро. За ней — третья. Саша внимательно всматривался в окошки кибиток. И вот! Показалось, или это правда — мелькнуло в четвертой лицо юного прапорщика, того, что был на Сенатской площади. Его профиль… Или это увиделось оттого, что о нем думал Саша?
Тройки промчались, скрылись за Невой… Ворота, проскрипев, закрылись. Публика стала расходиться. Плачущая дама теперь, не сдерживаясь, зарыдала. Ее усадили в карету, увезли.
И стало у Петропавловки пустынно, словно никого тут и не было. Только Нева плескалась в камни набережной и нарушала предрассветную тишину.
— Несчастные, зачем они погубили себя? — сказал Саша.
— Они никогда не вернутся в Петербург. Жизнь для них окончена, — вздохнул Петя. Помолчав, добавил тихо: — Я им завидую. Они — герои. Они молодцы, что вышли на площадь. Теперь все видят, что императорство держится одной силой. Оно отжило свое.
От этих слов Сашу в жар бросило: что Петя говорит, ведь он тоже бунтовщик!
Петя продолжал:
— У теперешнего поколения подрезаны крылья. Но придут, придут иные поколения. Увидишь.
Саша засуетился, заспешил домой.
— Полно, Петя. Что ты говоришь? Это — грех… Как нехорошо, что я здесь оказался. Мне работать надобно. Прощай, Петя!
Он побежал от Пети, дробно стуча каблуками по мостовой. «Господи, так и пропасть недолго… Царь никого не щадит! Ведь вешают… Как быть, как жить теперь?» — думал испуганно Саша.
3
Дубовая резная дверь с медной витой ручкой, обитая медными листами внизу, знакома Саше до мельчайших царапин, до последнего медного гвоздика, ярко начищенного служителем. Сюда — в Общество поощрения художников — он приходит почти каждый день. И хоть в здание заходит не часто, однако на дверь смотрит всякий раз.
