Более всего меня ошарашил тон, с которым ко мне обратились. Я такого обращения просто не знал. Виктор Ильич был всегда вежлив и выдержан, родители, дед с бабкой относились ко мне дружески, школа была корректна: я вырос в традиционной ленинградской среде в те годы, когда Ленинград считался образцом для страны в целом…
В итоге меня уговорили. Во Францию я съездил. Более меня за рубеж не брали. Второй раз я пересек границу через двадцать один год. И пересекаю ее теперь довольно часто. Сладок лишь запретный плод. В той давней истории вел я себя, конечно, как дурак. Зато теперь есть что вспомнить.
Сборная советских юниоров французам проиграла, хотя могла выиграть запросто. Мы же с Рустамом Ахметовым свои очки принесли в полном объеме, победив соперников. Дело было в городке Доле, из которого победители повезли нас на постоялый двор пить вино. Французская революционная молодежь там нарезалась до неприличия. Странный у них, у французов, обычай: из-за одного стола начинают орать и тыкать пальцами в кого-нибудь за другим столом. Тот, в кого тыкали, поднимается, снимает штаны, поворачивается и показывает публике ягодицы… Затем, помню, играли на гитаре и пели революционные песни битлов. «Мишель, ма бель…» Прямо-таки как в знаменитом фильме «Бал». Шестьдесят восьмой все-таки, бунтующий год.
А в Париже получилось так. Казах, грузин и белорус, русские, одним словом, малолетки привезли с собой по здоровенной банке икры с корыстным намерением ее продать. В те годы спортивно-восточно-европейской контрабандой в Париже занимался один поляк, державший магазинчик где-то в центре. Всю нашу восемнадцатилетнюю шоблу высадили возле Нотр-Дама, и Герчиков произнес:
– Гуляйте два часа. И чтоб! А то конец всему. Вообще.
Мы пошли слоняться. А казах, грузин и белорус тормознули тачку, показали водиле бумажку с адресом и рванули к поляку. Тот их встретил и только начал разглядывать банки, как… С той же целью к магазинчику подъехал автобус с начальниками и массажистом из госбезопасности. «Русские» юноши схватили икру, выскочили на улицу, забежали во двор и спрятали товар во французский помойный бачок.
– Выходи по одному! – раздался в арке знакомый голос «массажиста».
С поднятыми руками юноши вышли. Ситуация сложилась пикантная, и кары не последовало. В тот же вечер команду отпустили погулять. Все разбрелись кто куда, а юноши побежали искать помойку. Нашли и икру, и помойку. Попытались продать и продали за гроши в каком-то кафе, поскольку магазинчик поляка уже закрылся.
Было лето, тепло, и все выглядело, как в цветном фильме. Скоро мы вернулись в черно-белую Россию. Вся жизнь ждала впереди.
Второй курс совпал с познанием богемной студенческой жизни. Появилось множество продвинутых товарищей, научивших вместо посещения публичной, скажем, библиотеки пить крепкий кофе в кафетериях, дискутировать о всякой всячине и меняться западными пластинками. Олимпийские идеалы оставались незыблемыми, но их начали теснить другие интересы.
Помню, летом 1968 года Алексеев сокрушенно сказал мне:
– Эх, года нам, Володька, с тобой не хватило, чтобы подготовиться к мексиканской Олимпиаде.
Тысяча девятьсот шестьдесят девятый год я начал успешно: победил на юниорском первенстве Советского Союза с результатом 2 м 11 см. Волосы у меня отросли уже до плеч. На Зимний стадион специально болеть за меня приходили университетские хиппари.
Отлично помню, как на крупных юниорских соревнованиях в Донецке меня вербовали: предлагали перевод в местный университет на дневное отделение, двухкомнатную квартиру в центре города и стипендию в двести рублей. Следовало лишь уехать из Ленинграда и бросить Шефа.
Дома в университете меня окружали сплошь малоимущие студенты, а я был для своего возраста вполне обеспеченным молодым человеком.
Глядя на мой внешний вид, Алексеев забеспокоился. Таня Кузнецова, с которой мы вместе тренировались в прыжках, со смехом пересказала свой разговор с Шефом.
– Володьку видела? – спросил Виктор Ильич. – Это же хиппи. Я таких встречал в Америке. Они все алкоголики и наркоманы. Поговори с ним.
