Лекции по искусству. Книга 5 - страница 31

«Коронация Богородицы», Диего Веласкис

«Коронация Богородицы», Джулио Чезари Прокаччини

«Коронация Богородицы», Гвидо Рени

Скажите, может быть в русской литературе или искусстве Дон Жуан? Вряд ли. Его не культивируют, потому что нет женщин. Кого ему соблазнять? И Дон Кихота не может быть. Пусть у него был 42-ой размер обуви и огромные руки, но в воображении у него была Дульсинея. Почему Франциско Ассизского называли не его именем Джаванни? Потому что он француз. Он был поклонником провансальской поэзии. Пронзительный, гениальный сюжет. Начнем с того, что он похитил девушку Клару из своего города. Позже он помог ей основать «Орден Кларисс». Представляете? Он, будучи монахом, сначала похитил Клару, а потом ее сестру. Одну за другой, в течение недели. Но никто не зубоскалил. Все знали, что это любовь к Прекрасной даме. И вот шли они однажды втроем, одетые в рясы и пошел снег. Им было холодно и нечего было есть. Они встали под сосной, и он начал петь им Провансальские песни трубадура. Только благодаря этому культу был создан культ лирической поэзии в мире. Песня о любви. Во Франции и Италии эта песня называется «Песня утренней зари». Этот культ создает определенно литературную ментальность.

Франциско Ассизский и Клара

Я как-то сравнила, и у меня опубликовано два мифа о «Петре и Мефодии» и о «Тристане и Изольде». Они очень похожи. Тристан и Изольда это самые настоящие Бони и Клайд. А если быть точнее, то американская парочка отдыхает, потому что их предшественники были такими жуликами! Им что-то не нравилось и они могли за секунду голову оторвать. Французский писатель 15-го века, современник Рублева и Феофана Грека, живший при дворе Маргариты Наваррской, которого звали Мэллори, написал книгу «Смерть Артура» и в первом томе поместил о нем все легенды. И о королеве Женевьеве. Бездетная, мужу изменяла, Ланселоту голову морочила… И там же целый цикл про «Бони и Клайда», то есть о Тристане и Изольде. Это потом их романтизировали. Но в 15-ом веке это выглядело иначе.

Посмотрите какая интересная вещь — вот поделили имущество и наша великая советская литература ничего нового не придумала, она просто все упростила и все сделала очень элементарным. Ничего нового не сочинила, особенно, что касается женщин. И что нельзя изображать. Я не могу передать до какой степени это все интересно. Андрея Болконского Толстой делает настоящим русским святым Георгием, потому что вы его никогда не видите женатым. Он или был женат, или еще не стал. Он чист. А как он умирает! Толстой описывает его переход через не духовное великомученичество, а через высокое духовное очищение. Я не убеждена, что он это делал не специально, потому что для меня, как человека знающего, Толстой был слишком сильно связан с традициями и видел, как все разрушается. И он писал об этих болезненных точках, о том, из-за чего страдал сам. Какой у него Пьер, какие у него женщины, как он природу описывал! В отличии от поэзии западной, где она признается в любви к природе, как форма организованная, русская поэзия ландшафтна. Все русские поэты ландшафтники. Они пишут не про людей, а про ландщафт, а он всегда одушевлен. И есть любопытная вещь — это необыкновенно глубокие формы связи с поэтикой дохристианского природного мира, который на Западе не существует.

Один мой хороший друг, как-то сказал: На ментальном уровне мы все советские люди. Думаю, что на ментальном уровне мы все погружены в свои традиции гораздо более глубоко, чем думаем, потому что наши атомы сознания складывались слишком долго. Когда я преподавала во ВГИКе там работал замечательный профессор Шпинель. Он давно умер. Но он был классикой русской живописи, присутствовал, как художник на всех фильмах Эйзенштейна. Кто бы мог подумать, что у Эйзенштейна мог быть художник. Но он был. А в те времена евреи только-только начали потихонечку выезжать. Все были взволнованы. Мы же кинематографисты, у нас это все вызывало волнение, и заведующий нашей кафедры, как то сказал Шпинелю, который был похож на такую черепаху с палочкой: «Не собираетесь ли Вы на историческую родину?» И тот, так спокойно ему отвечает: «Ах, Юрий Иванович, я бы, конечно, поехал на солнышке погреться. Только понимаете, такое количество поколений привыкло здесь обедать и чай пить, что я подозреваю мне будет сложно. Я уже по другому читаю и пью». Это было очень правильно. Он все делал по другому.