— Ну, вот вам последняя новость — он мне совершенно не нравится, Лондо.
Этот Дурла. Ни на йоту, — Вир говорил шепотом, правда, злым шепотом.
— Дурла? А что в нем такого? — Лондо, кажется, был потрясен реакцией.
Вира.
— Ну, не сочтите это оскорблением…. просто… чем-то он напоминает мне вас. Того, каким вы были.
— Вовсе нет.
— Вы смеетесь? А все то, что он только что сказал? То, о чем он мечтает?
Не напоминает ли это вам ваши прошлые собственные слова?
— Нет, я никогда такого не говорил.
Вир в досаде закатил глаза, в то время как Лондо потащил его куда-то по одному из широких, длинных коридоров.
— Куда мы идем? — спросил Вир.
— На экскурсию. Во дворце многое изменилось с тех пор, как ты был здесь в последний раз, — он взглянул на Вира. Его глаза, казалось, были подернуты дымкой. — Итак, попробую понять: Дурла напоминает тебе меня, поэтому он тебе не нравится. Полагаю, что я не должен считать это оскорблением?
— Когда я впервые увидел вас… тогда… в общем…. словно вас что-то пугало, Лондо. И вы тоже все время мечтали о том, какими должны бы быть центавриане… И вы…
— Мои мечты исполнились, — мягко сказал Лондо.
— Да. И из-за этого погибли миллионы.
— Какие жестокие слова. Ты осуждаешь меня, Вир? Ты осмеливаешься осуждать императора? — эти угрожающие слова прозвучали мягко, будто он просто интересовался мнением Вира.
— Я знаю вас, Лондо. Иногда мне кажется, что знаю вас лучше, чем кто-либо на свете…. по крайней мере, из тех, кто остался в живых. Он мечтает о том же, о чем некогда мечтали вы, Лондо. И посмотрите, к чему все это привело.
Посмотрите на все эти смерти, разрушения, на всю эту трагедию, корни которой лежат в тех мечтах.
— Дорога судьбы никогда не бывает гладкой, Вир. На ней всегда есть ухабы.
— Ухабы?! Лондо, мы устроили резню нарнов! Насаждали власть страха! И теперь мы с лихвой расплачиваемся за наши грехи! Все, что с нами случилось, произошло только потому, что вовсю пропагандировались идеи, подобные тем, что сегодня высказал Дурла! Когда же мы чему-нибудь научимся, Лондо? Что же для этого нужно? Уничтожить всех центавриан в галактике?
— Почему ты задаешь мне этот вопрос? — спросил Лондо. — Знаешь, кого лучше спросить об этом? Рема Ланаса.
— Простите… кого? — Вир почувствовал, что разговор внезапно перескочил совсем на другую тему. — Рем Ланас? Кто это…
— Он живет на Вавилоне 5, если мне не изменяет память. Он был там некоторое время. Очень благоразумный парень. Знаешь, зачем ты здесь находишься, Вир?..
Вир изо всех сил пытался отслеживать нить разговора.
— Ну… я… ну… нет, Лондо, если честно. Мне было приятно побывать на приеме, просто потому, что очень здорово видеть, как наш народ что-то празднует…. не важно что…. пусть даже это всего лишь группа, радующаяся планам возрождения. Но я не могу сказать точно, зачем именно вы вызвали меня сюда.
— Что ты имеешь в виду, Вир?
— Имею в виду? Я… — он вздохнул. — Лондо… Возможно, ну… вы, возможно, слишком много выпили. Ибо, если честно, вы говорите не очень понятные…
— Неужели ты полагаешь, — продолжал Лондо, — что я не смог бы воспользоваться стандартными средствами связи, если бы мне захотелось поговорить с тобой? Что я боялся оказаться не в состоянии обеспечить хорошо защищенный канал? Что все, мною сказанное, может прослушиваться? Ты ведь не это имел в виду, а, Вир?
Мистер Гарибальди иногда использовал выражение, которое Вир находил весьма забавным. Он говорил: «медведь сдох», когда хотел сказать, что кого-то вдруг осенило. Этот термин Вир так и не понял до конца, вероятно, из-за того, что он не мог представить, что такое «медведь сдох» и почему это должно случиться, чтобы что-то прояснить.
Но сейчас, когда Вир услышал слова Лондо, до него внезапно начало доходить, что означает этот термин применительно к нему лично.
— Нет, — очень осторожно ответил Вир. — Я ни о чем таком не думал.
Авось, по его тону Лондо догадается, что он уловил намек.
Подернутые дымкой глаза Лондо на мгновение прояснились. Всего на мгновенье. Он молча кивнул. Потом открыл было рот, чтобы еще что-то сказать…
…И пошатнулся.
— Лондо?
Лондо поднял руки к лицу, как бы пытаясь смахнуть невидимую паутину, а когда опустил их, на его лице было странное выражение — смесь гнева и покорности.
