...«Гости» вначале растерялись, но быстро освоились. Принимали их хорошо: мягкие диваны, вино, музыка, добрая закуска, красивые полуголые женщины. Выбирай любую, по вкусу... Кое-кто разомлел: разве у большевиков можно мечтать о такой жизни как в сказке! Что тебе гурии рая!
Все ели-пили, слушали музыку, кто мог — танцевал. И когда, размякшие от вина и близости женщин, собирались разойтись парами по кабинетам, в окно раздался стук. Кто-то, ломясь, барабанил в дверь.
Несколько немецких солдат-отпускников забрело на знакомый огонек. Они и раньше бывали здесь, неплохо проводили время. А сейчас занято? Кем?! Унтерменшами? Недочеловеками? Вышвырнуть вон! Они не вправе даже прикасаться к немкам, а не то чтобы с ними любовь крутить. Есть закон фюрера, запрещающий смешение кровей. В гестапо их, в концлагерь!.. Немцев, правда, немного. Да и что они представляли по сравнению с тренированными, обученными убивать диверсантами? Но они — раса господ.
Кое-кто из туркестанцев, не стерпев обиды, полез было в драку, но вмешались Яковлев и Таганов. Им пришлось даже применить силу. Глупая стычка из-за баб грозила всей группе расстрелом или, в лучшем случае, концлагерем.
Будущие шпионы-диверсанты понуро вышли из публичного дома, уступив место немецким солдатам. Ашир шагал впереди, чувствуя на спине презрительные взгляды участников группы.
— Холуй! — выдохнул кто-то. — Любимчик...
— По ночам вызывают, поди, нас продает, за это его подкармливают... — поддакнул другой голос.
Запыхавшись, Таганова нагнал Бегматов, пошли рядом.
— Ты слышишь, Ашир, что о тебе говорят? Это правда?
— Мало ли что о человеке могут сказать? О каждом из нас всякое говорят...
— Не пойму тебя. Ты Ашир, которого я знал, как...
— Можешь мою биографию не пересказывать. Как и свою. Мы же раньше не знали друг друга. Ты тоже такой же, как я, шпион-диверсант. Какая между нами разница?
— Я с тобой откровенен. Рассказал, как в плену очутился...
— Слишком долго затянулся твой плен, — жестко проговорил Ашир, оглянулся и, убедившись, что группа отстала, продолжал: — Еще неизвестно, кто как себя поведет, когда в советский тыл забросят.
— Не надо так, Ашир! Когда мы вырвались из окружения, нас осталось не больше взвода. Один ротный политрук, хорошо знавший местность, вел нас, раненых и больных, на восток и случайно угодил в руки немцев. Он был украинец с Полтавщины. Враги сказали ему: выдашь своих товарищей, сохраним тебе жизнь. Он согласился и долго водил немцев по лесу за нос, а под покровом сумерек бежал, прыгнул со скалы, но неудачно, сломал ногу. Его снова поймали, пристрелили... Как такого прикажешь считать?
— А у нас никто со скалы пока прыгнуть не осмелился. Хорошо, если мы поведем себя как тот политрук, никого не выдадим. Два года войны идет, а мы все еще блуждаем...
— Ты, Ашир, нервничаешь. Не похоже на тебя. Ты, я знаю, был белобилетником. Неужели дома так плохо, что стали призывать в армию даже с твоей болезнью? Или по другой причине психуешь?
— Я здоров! — Опомнившись, Таганов взял себя в руки. — Откуда ты взял мою болезнь, может, я симулировал, на фронт идти не хотел? И вообще, мы уговорились — о прошлом ни слова.
— Ты все время уходишь от разговора. Все молчком или шуточками отделываешься. А я тебе верю, как прежде. Не только свою, но и тайну Яковлева и других доверил.
— Не волнуйся. Если сами не разболтаете, от меня никто не узнает. Придет время, сам тебе разговор навяжу и обо всем расскажу.
— Я верю, Ашир, что ты прежний. Но в лагере тебя считают закоренелым предателем, холуем фашистским. Смотри, чтобы не прибили.
Таганов усмехнулся: с одной стороны, хорошо — значит, сумел войти в роль перебежчика, врага, а с другой — чего доброго, действительно укокошат. Сгинешь и задания не выполнишь.
Они брели по пустынным дюнам. Хрустел под ногами песок, воздух был пропитан морской солью. Над головой зажглись яркие звезды. Как будто мирный вечер. И такая острая тоска по родине, по дому охватила всех, что кто-то протяжно затянул песню:
Гулял я по лугам невинным,
Пел небесам, горам, долинам,
А ныне в логове змеином
Я звонкий свой дутар ищу...
