Все эти годы Черкез и Джемал почти всегда разъезжали вместе. В позапрошлом выпал случай выбраться в Турцию, и тогда супруги решили осуществить давно задуманное: бежать оттуда домой. Черкез показал Джемал на карте турецкий городишко, куда они собирались. Впритык к нему два небольших грузинских поселка. Стоило лишь пересечь границу, которую турки не очень-то охраняли, и — советская территория.
К отъезду все было готово — и билеты, и чемоданы. Но накануне вечером Черкез пришел от Мадера как в воду опущенный. Войдя в дом, приложил палец к губам, показал глазами на стены и молча вышел на улицу. Жена с недобрым предчувствием оделась наспех и с захолонувшим сердцем вышла за ним следом.
Прогуливаясь, они прошли в соседний парк, сели на скамейку, выкрашенную в желтый цвет. В общественных местах рейха с объявлением «расовых законов» такие специальные места отводились для лиц отверженных рас. Хотя Мадер и объявил Аманлиевых иранцами, представителями арийской расы, но как это докажешь полицейским, которые, увидев их на скамейке, предназначенной только для немцев, непременно заберут в участок.
— Мадер все знает. — Голос Черкеза охрип от волнения. — Сказал, выкиньте из головы мысль о побеге. Дома нас считают изменниками...
— Откуда он узнал-то? Кроме нас двоих...
— Был третий — подслушивающий аппарат. — Черкез снял шляпу, промокнул платком пот на лбу. — Мадер прокрутил мне все наши разговоры. Микрофон есть даже в нашей спальне. Как мог я забыть, среди кого живем? Это же не люди, а шакалы.
— Нечестивец! — негодовала Джемал. — Рыцарь тевтонский. Предками еще похваляется!..
С тех пор Черкез по делам фирмы ездил без жены, и только в Болгарию их отпустили вместе. А в Иран, по делам, далеким от коммерции, Черкез поехал с Мадером. Резидент вроде забыл об истории с неудавшимся побегом, хотя иногда нет-нет да посмеивался: «Доверять-то доверяй, но и проверять не забывай. Так, кажется, говорят любимые в народе большевистские партайгеноссе?»
Из поездки в Иран и Туркмению Черкез вернулся совсем не свой, стал молчалив и задумчив. От Джемал не ускользнула перемена в муже, и вечерами, прогуливаясь по Берлину, она жадно расспрашивала его о доме. А он рассказывал о Туркмении невероятное, будто в раю побывал. О каких-то колхозах, новых заводах и фабриках, появившихся на родной земле, о новых людях, вовсе не похожих на те, которых она помнила как во сне, представляла по россказням, услышанным в шахском Иране и фашистской Германии, из уст баев и мулл, эмигрантской шушеры и самого Мадера.
— Немцы собираются пойти на нашу Родину войной, — с тяжелым сердцем выдавил Черкез. — Наверно, это произойдет скоро...
— Война? — удивилась Джемал.
Черкез, задумавшись, не ответил, но разговоры о войне он слышал давно — и от Фюрста, и от Мадера. Немцы спят и видят себя хозяевами чужих стран; они задыхаются без жизненного пространства и винят в такой несправедливости весь мир. Разве не о том же бредит и Мадер? Такой вежливый, деликатный, прямо ангел во плоти. Конечно, он не так циничен и твердолоб, как Фюрст, и путь «великой Германии» на Восток мечтает проложить изощренно, руками и кровью самих же азиатов... Черкез давно уловил это, но не осознавал четко до тех пор, пока не сходил в Туркмению, пока сама жизнь не раскрыла ему окончательно глаза на иезуитскую политику Мадера и ему подобных.
— Они хотят, — Черкез будто разговаривал с самим собою, — чтобы наша Родина стала такой, как Польша, Чехословакия...
— О аллах! — Джемал схватилась рукой за ворот плаща, мысленно уносясь в Каракумы, и ей привиделись пылающие юрты, дым пожарищ, брат Ашир с кандалами на руках, плачущая мать и сестренка Бостан, подгоняемые солдатами в рогатых касках... Давно ли ее саму с диким гиканьем догнал за барханами Хырслан, увез в Иран, и несколько постылых лет она пребывала в каком-то тумане. И словно вернувшись оттуда, воскликнула: — Что будет с нашими родными?! Ты видел их?
— Видел, издали... Маму, Бостан.
— Как они?
— Мама старенькая. По возрасту здорова. А сестренка замужем, детей куча. Муж — хороший человек, оба работают в колхозе, счастливы. От тебя им передали привет.
