Едва за Тагановым закрылась дверь, фашист вызвал к себе Джураева, секретного агента по кличке Роберт. Сверкая золотой челюстью, тот заискивающе улыбался Фюрсту, хмурый взгляд которого не предвещал ничего доброго.
— Вам надо похудеть, Роберт. Придется сесть на строгую диету. — И, не обращая внимания на сникшее лицо провокатора, оберштурмбаннфюрер приказал вошедшему адъютанту: — В зондеркамеру его!..
Вскоре в один из лагерей военнопленных вместе с группой вновь прибывших попал и Джураев, выряженный в рваную красноармейскую гимнастерку и полуразвалившиеся сапоги, подпоясанный веревкой, на которой висела банка из-под консервов. Небритый, похудевший, он ничем не отличался от таких же измученных фашистской неволей людей.
Провокатор крадущейся походкой шнырял среди военнопленных. Подсаживался к одним, а если убеждался, что они еще долго будут молчать, перебирался к другим, более словоохотливым, и тогда будоражил их души разговорами о доме, о матери, о детях... Жизнь в плену научила многих главному — умению молчать, не доверять всякому. Осторожных и молчаливых он опасался, но брал на заметку, к доверчивым прилипал как банный лист.
— Чего же ты не бежал раньше, на родной земле? — У провокатора хищно раздувались ноздри, словно обнюхивая добычу. — Там было проще...
— А ты? — насторожился новый знакомый. — Чего сам-то не сбег?
— Смотри! — Джураев расстегивал гимнастерку, обнажая грудь и живот с розоватыми шрамами — следы операции, искусно сделанной эсэсовским хирургом в немецком госпитале. — Это все они, гады, истязали. Три месяца, как собака, в тифозном бараке провалялся, чуть не сдох... Но я убегу. Если хочешь, давай вместе. Тут еще есть надежные ребята. Говорят, здесь действуют наши подпольщики. Надо бы их найти — помогут! Попробуй и ты поискать. Только будь осторожен!..
И провокатор ушел, чтобы после прийти еще и еще: не выведал ли доверчивый простачок какую-либо новость? Но этим новым знакомым оказался туркмен Алты Байджанов, попавший в плен еще под Смоленском.
Джураев не знал устали, ведь Фюрст сгноит в лагере, если провокатор не отыщет дичь покрупнее. И он рыскал по баракам, не зная покоя ни днем, ни ночью, мельтешил перед глазами эсэсовцев. Иногда они хватали его, избивали, бросали в карцер, а Фюрст, не раскрывая агента, приказывал доставить к нему доходягу.
— Пусть шляется. Его дни сочтены, вот-вот подохнет! — говорил Фюрст охране, отпуская Джураева в барак. И провокатор, изрядно поколоченный, но накормленный и напичканный наставлениями оберштурмбаннфюрера, выискивал добычу словно гончая, пущенная по следу.
...Таганов в эсэсовской форме прогуливался по улицам весеннего Берлина. Обыватели опасливо косились на него, встречные солдаты и унтер-офицеры отдавали приветствие. Будто невзначай он зашел в цирк-шапито, разместившийся на расчищенной от руин площадке. Под высоким брезентом было холодно, зрителей на скамьях мало. Ашир прошел к свободному первому ряду, сел, осторожно огляделся.
Грустный, до неузнаваемости размалеванный клоун играл что-то сентиментальное на пиле, беспрестанно кривлялся, отпуская плоские шутки. Зрители, в большинстве солдаты-отпускники, заразительно ржали.
Удивительная вещь — юмор. У туркмен он утонченный, с глубоким философским смыслом, и Ашир всей душой воспринимал его нюансы. У немцев же он, как правило, неотесанный, грубый, и вызывал у Ашира не смех, а грусть или досаду.
Клоун, сопровождаемый выкриками зрителей, наконец убежал за кулисы. На арену вышла тоненькая гимнастка в халате. Это была Белка. Пока униформисты готовили снаряды и трапеции, она ходила по рядам, раздавая зрителям программки. Вот девушка подошла к Аширу, улыбнулась ему. Таганов в тот момент не думал о том, что Белка была немкой. Она — своя, друг!
Ашир почти ничего не знал об этой мужественной девушке, кроме того, что она дочь немецкого коммуниста. Ее отец был близким другом Тельмана, в свое время закончил в Москве Институт красной профессуры, мать — антифашисткой, единомышленницей Розы Люксембург. Родителей Марии арестовало гестапо, их казнили без суда и следствия как «государственных преступников, угрожавших безопасности рейха». А маленькую девочку отдали на попечение богатым родственникам, которые пытались вытравить из нее память об отце и матери. «Воспитывали» ее в «Союзе девочек гитлеровской молодежи», а после — в гитлерюгенде. Многие ее сверстницы стали позднее функционерами гестапо и СС, а семнадцатилетняя Мария вступила в ряды борцов против нацизма. Не обошлось без влияния Альбатроса — Иоганна Розенфельда, некогда дружившего с ее отцом.
