— А мы что делаем? — удивился Фюрст.
— Мы много говорим, но не всегда понятно, а если и понятно, то слишком прямолинейно. Это отпугивает людей. Как мы идейно вооружаем, к примеру, курсантов «лесной школы»? Кто их обучает? Пусть Ашир ответит на этот вопрос. Он человек умный, новый, глаз и ощущения у него не притупились...
Ашир вскочил с места, оправил китель. Мадер с улыбкой сделал знак рукой, чтобы он сел.
— Нам преподают уроки расово-политической теории. Обучают офицеры, унтер-офицеры. То, что говорил господин майор, для меня внове и очень интересно. Такие рассказы об истории Европы, Германии я готов слушать до утра.
Польщенный Мадер заулыбался и, обращаясь к Фюрсту, сказал:
— Я и сам знаю, как вы их обучаете. Пичкаете непонятным, казенным. Что могут дать людям, почти четверть века прожившим при Советах, наши солдафоны? Да они сами не понимают, что и как говорят курсантам. Чуть что — мордобой, карцер, концлагерь. Не тело надо насиловать, а разум.
— Что вы предлагаете? Да никак ставите крест на всю нашу систему?
— Я так и знал, что вы придете к такому умозаключению, — с издевкой произнес Мадер. — Поэтому эти мысли я уже изложил в рапорте на имя рейхсфюрера СС Гиммлера. Рапорт с его резолюцией находится на рассмотрении у гауптштурмфюрера доктора Ольцша, ведающего главным управлением СС «Тюркостштелле». Так что, оберштурмбаннфюрер, не трудитесь доносить на меня. — И он, весело блеснув стеклышками очков, оглядел всех сидящих в комнате.
Гестаповец обиженно пожал плечами, что-то пробормотал. Мадер пересел на диван, рядом с Тагановым.
— Спросите этого молодого человека, — Мадер остановил свой взгляд на Ашире, — что его больше всего волнует? Я отвечу за него: власть и деньги. Что движет его действиями? Честолюбие! Оно как рычаг в каждом человеческом поступке. Тут немец и туркмен одинаковы. Чем зажигается сердце туркмена? Удалью и вольнолюбием, свойственными лишь этим сынам пустыни. Туркмен тоскует о патриархальщине, об аламанстве — разбойничестве, когда считалось доблестью отвоевать землю, жену, пай воды, скакуна, своей кривой саблей убить врага. В этом туркмен видел достоинства джигита...
— Вы и это написали в своем рапорте? — спросил Фюрст.
— Разумеется. Мне хотелось поделиться своими мыслями об Азии и азиатах, как мы должны вести свою политику на завоеванных землях. Для этого мы обязаны знать, чем живут туркмен, узбек, киргиз... Возродив в их сердцах все былое, мы поможем им предать забвению все, что воспитывалось в них при Советах, большевиками. Следует возродить у них мечту о старых добрых временах, чувство превосходства одного рода или племени над другим. Прошлое, старина должна прорасти ностальгией. Кто сможет унять эту боль? Не большевики, а немцы, великая Германия!
— Мы плохо пока знаем Среднюю Азию, ее народы, — сокрушенно вздохнул Фюрст. — Да и где возьмешь знатоков Востока?
— Они у вас под носом. — Мадер кивнул на Таганова. — А вы расточительствуете таким материалом. Диверсантом можно послать и другого.
— Мы уже говорили об этом, — недовольно проворчал Фюрст. — Не считайте нас дураками. Знаем, что делаем.
— Большевики, захватив власть, переделали на свой лад Шиллера, Шекспира, Байрона, — не унимался Мадер, хотя прекрасно понимал, что такого, как Фюрст, не прошибешь, ему понятен лишь язык начальства. — Робин Гуд и другие литературные герои говорили и думали на сцене, как матросы Балтики, рабочие Питера или крестьяне с Поволжья...
— А кто такие Шиллер, Робин... ну эти?..
— Вы, Фюрст, конечно, наслышаны о рыцарских походах? — Мадер, презирая в душе этого невежду, не удостоил его ответом. — Почему нельзя в той же «лесной школе» создать драматический кружок, устраивать чтения о нибелунгах? Рассказывать курсантам о нравах прошлого, к примеру, о давно забытых дуэлях чести. Классовым понятиям, о которых любят говорить большевики, противопоставить сословные предрассудки. Это возвысит касту немцев в глазах тех же азиатов. Их же следует объединять в сообщества, клубы. Отрешиться от унизительного названия «нацменьшинства».
Мадер явно заигрывал с Аширом, внимавшим каждому его слову.
