Нехотя достает мать Агапея из-под одеяния иноческого отмычку и вкладывает в скважину и с большой натугой поворачивает. Но не поддается запор рукам игуменьи. Под рукой кузнеца послушалась отмычка, щеколда глухо стукнула, и нехотя дверь отошла. Жалеет кузнец-молодец мать игуменью:
— С таким-то ключом-отмычкой да дурным запором не то что пальчики, ручки выломаешь, матушка! Позволь-ка мне над запором малость поколдовать — как святым духом будешь дверь открывать! Этой же отмычкой, но без натуги, легонечко!
Сладко было старой чернице, что такой статный молодец, хоть и чумазый, как последний цыган или кержак-углежог, ее пальчики и ручки жалеет. И позволила ему над запором поворожить, лишь бы от лихих людей да отбойных озорных келейниц надежно было.
Вот трудится кузнец, с обеих сторон двери железом обивает, запор подгоняет. И чует, как ему спину сквозняком из погреба прохватывает. Догадывается: «Сквозь дверь, в щели, этот ветерок не зря мне слышался. В погребах завсегда сыро да холодно, а сквознякам откуда тут быть?»
Спуститься бы в эту дыру-погребицу, узнать, откуда ветром дует, да игуменья около крутится. На помогу к ней еще две карги из трапезной выползли, глядят на молодца из-под клобуков, как змеи шипучие. И на келейное окно поглядывают. Это там молодая послушница, душой добрая, сердцем смелая, ликом и станом красивая и потому им ненавистная. Допоздна старался кузнец над дверью в погребицу и позвал игуменью попытать, как дверь открывается да закрывается. Ключ-отмычку подал в руки Агапеюшке:
— Ну-ка, матушка, попробуй, узнай, каково теперь открывается-закрывается.
Раз да другой замкнула да открыла игуменья погребную дверь дубовую и диву далась:
— Ох, господи, да как легко-то да просто стало супротив прежнего. И щеколды мягко, без стука падают!
— Вот и ладно, мать игуменья, теперь и ручки не натрудишь и пальчикам не больно. Ручки-то у тебя белые да мягкие, бывало, чай, и князья и бояре на них заглядывались, как медовухой гостей обносила. Такие ручки жалеть да беречь!
Ох и любо же, радостно от слов кузнеца Агапеюшке. И рукой, пропахшей ладаном, по щеке добренько его потрепала и за работу похвалила. Не догадывалась только ханжа старая, что дверь в погребицу теперь изнутри без отмычки запросто открывалась… Наложили на Олену епитимью-наказание строгое, монастырское за жизнь вольную, и сидеть ей в келье под замком затворницей, глядеть на мир сквозь окно зарешеченное. Во дворе сумерки, ушел за ворота чумазый кузнец, только песенка его диковинная не хочет из головы уходить, в ушах поет, выговаривает:
Левый — влево, правый — вправо,
И злодейка вниз пойдет!
А закрыть — наоборот…
Уж не об этих ли двух неприметных железных головках, что торчат из углов решетки, напевал этот кузнец, что словно отроду свою рожу не мыл? Левую головку влево повела. И правая вправо послушно отошла. На решетку чуть-чуть понажала и еле в руках ее удержала. Открылось окно келейное, хоть сейчас из кельи беги, хоть погоди. Вот и река родная видна, тускло блестит в сумерках, а в ней и месяц, и первые звезды дрожат-отражаются. Текла бы Волга-матушка под самой стеной, нырнула бы она, Олена, из окна келейного да в самую глубину реки, до камней осетриных, до стерляжьего игрища!
Притаив дыхание, послушница злодейку-решетку на место подтянула, неприметные головки в свои гнезда подвинула. И никаких примет: как тут была решетка железная! А послушница Олена на тяжелый стул опустилась в смятении:
— Господи, сыну божий, добрый, праведный! Не ты ли сокола моего послал мне во спасение? Радостно думать Олене, что в любую ночь может покинуть эту душную келью, только бы знать, куда бежать, где найти своего сокола. Али ждать, когда сам придет, позовет? И снова к окну подошла, сквозь решетку в сумерки глядеть туда, где Волга струится, а в ней месяц и звезды дрожа отражаются.
Не скоро разыскал атаман Позолота потайную щель подземного лаза под частокол монастырской стены. Ощупью до погребицы добрался, наружную дверь отомкнул, что недавно железом околачивал, к Олениной келье прокрался и тихо-тихо в решетку постучал. А перед рассветом тем же путем назад, к Волге, выбрался. И отрадно было думать атаману, что оставил свою Олену с надежей великой на жизнь радостную и тревожную. Да оставил ей отмычку железную, точно такую, что игуменья на пояске под черной одежкой носит. Темны ночи бабьего лета, сентября — месяца осеннего. Но светлы и радостны думы Олены, подруги надежной Сарынь Позолоты… Долго пропадал на стороне побратим инока Макария. Загрустили шестеро молодцов да и монашья братия: «Не попался ли атаман в руки злого ворога?» И вот нежданно-негаданно появился он в новой келье инока с тяжелой сумой на плече. Из сумы ковчежец-ларец достал, дорогой цены, красы несказанной, работы мастера византийского, и на пол к ногам побратима поставил:
