Невелика была ватага атамана Позолоты. Всего-то полдюжины молодцов, сам седьмой. Но боярам и баскакам, ханским прислужникам, казалось так, что глухомань заволжская, берега Волги низовые и горные кишат разбойной голытьбой, удальцами отчаянными. Да на то и смахивало. Как пробежит слух-молва, подобно ветру свежему — грозы предвестнику, что Семен Позолота по Волге плывет, вся голытьба и смердь голодная ждали да слушали, когда на реке бранный шум поднимется. Знали, что будет скоро для брюха еда, одежа для плеча. Ватажками и в одиночку к осиротевшей барже спешили и сноровисто ее от остатков снеди и товаров разгружали. Да не воровясь, не спеша, не кое-как, а с прибаутками да приговорами: «Боярин да хан-татарин наши избы грабят, а мы их на Волге гладим. Бог правду знает: как пришло, так и ушло!» А остатки от добычи немалые, как после сытого барса снежного.
И не укрыться, не утаиться было от грозного Сарынь Позолоты ни торговому человеку — купцу богатому, ни боярину, ни баскаку-басурману. Словно во сне-вещуне привидится, или кто невидимый на ухо атаману шепнет, что по Волге посудина с богатым грузом плывет. С ватажкой из шести соколят налетит, разобьет, вино заморское да серебро заберет, а одежу да снедь береговой голытьбе оставлял. А хозяину с охраной дорогу в Волгу указывал, рассуждая по-божески: «Коли волгарь наш коренной, так выплывет, а коли захребетник какой, боярин, баскак, так водицы хлебни, ко дну иди!» Вот так и получалось, что опознавать да предавать атамана Позолоту было некому. А перед лютой зимой, когда мать Волга мертвым сном засыпала, Семен Позолота со товарищами в Печерскую обитель приходили, да с такими дарами, что настоятели и келари вслух не дивились. Сам Позолота до весны вратарем служил, а шестеро дружков-товарищей на других делах в монастыре и по посадским людям прислуживали, как люди жизни самой праведной.
Но скучно и безрадостно было той порой житье Оленки, дочки воеводиной. Давно бы ей замужем быть, деток родить, мужу-боярину во всем угождать, а она, как трава колючая да жгучая, из-под воли отца-матери выбилась. И не хочет идти ни за боярина, ни за басурмана. Взять бы отцу-воеводе в руки плеть ременную да отхлестать голубушку по обычаю басурманскому, да под замок посадить на хлеб, на воду, на вольный свет не выпускать, солнышка не казать! Авось образумилась бы и присмирела, забыла бы, как днями и ночами из дома-терема пропадать. Да вот беда: дура воеводиха за дочку храбро заступается, грехи-проказы ее покрывает, волю дает. Не зря дочка с весны до осени по дням и ночам пропадает.
Грозится, сердится воевода Тупой Бердыш: «Ой как тоскует, тужит по ней келейка в Зачатьевской обители, давно пора упрятать туда дочь непослушную, распутную. Осрамила на весь град, опозорила!» А время катилось да катилось вслед за солнышком. И мелькали дни да недели безжалостно. Только зло-лихо не торопится. «Лихо, оно споро — не пропадет скоро!» Это пословье русское старым-старо — ровесник гнету ханскому, живет от времени засилья басурманского. Лихо спорое и живучее, да оно и прилипчивое.
Привыкли к тому лиху ордынскому и князья, и бояре именитые. Переняли обычаи басурманские, научились ползком подползать к ногам хана ордынского, и угодничать, и подличать. Мздоимство и лесть переняли. Ханов задабривали, а друг на друга, брат на брата подкопы копали, наветы придумывали. Научились в ругательствах свою честную мать поминать словами оскорбительными, непристойными, а своих дочерей под замком держать, добрым людям не казать.
Задыхался народ низовской земли между двух тяжких стен: промеж боярином и ханом. Но и задыхаясь, противился и копил в сердце ненависть. Вот и Семка-смерд и во славе своей не мог забыть, что кулига его у боярина, а жена у басурмана. В ту пору низовской землей князья Иван да Данило поначалу правили, братья Борисовичи, прислужники татарские да булгарские. Только недолго покняжили. Поднялся на них народ нижегородский: и бедный, и знатный, и голытьба да вольница к тому подстала. И бежали братья Борисовичи, князья бесталанные, как два пса, к своим хозяевам. Семен Позолота со товарищами в том правом деле первыми были.
