В конце концов, когда наказание подошло к концу и силы, мои и его, иссякли окончательно, я уже не мог стоять на ногах. Он схватил меня за шкирку, выволок за пределы помещения и вышвырнул на улицу, крича и матерясь, что в следующий раз я так легко не отделаюсь.
Ветер усиливался. Песок больно резал глаза и плащ, оставшийся там, с другой стороны дверей, мог бы помочь мне.
Я возвращался с чувством горького сожаления. Слез не было, я боялся плакать, боялся, что песок налипнет на мокром лице и станет еще только хуже. Шел обратной дорогой едва держась на нога, двигался очень медленно, ориентируясь исключительно на тусклый свет охранных фонарей, блекло мигавших в самом конце пути. Уже у входа в барак я чуть было не упал — так сильно ноги пострадали после ударов инструктора, что мышцы чуть ли не кричали от боли и содрогались от малейшей нагрузки.
— Что случилось? Как ты?
Она встретила меня тем самым приятным голосом, что каждый из нас помнит до самой смерти. Звонкий, но в то же время по-матерински тихий, затрагивавший какие-то внутренние струны души и заставлявший успокаиваться даже в самые тяжелые минуты жизни.
Я лег рядом с ней, на отдельную койку, стоявшую в углу и прикрытую небольшим тонким махровым одеялом. Девушка приподнялась, взглянула на меня и включила ручной фонарик, спрятанный ею во внутреннем кармане-секрете еще во время погрузки на транспортный корабль. Свет больно ударил в глаза — она чуть было не закричала. Потом выпрямила руку и дотронулась до набухшей щеки, начинавшей приобретать черно-синий оттенок. Глаз слегка заплыл, но смотреть было возможно. Я держался руками за живот и едва мог говорить, ведь каждый вздох или того хуже — кашель, чуть ли не вырывал нывшие ребра, размятые мощнейшими ударами инструктора всего несколько десятков минут назад.
— Он бил тебя?
— Да, — кивнул я, осматриваясь по сторонам и слыша, как начинают просыпаться остальные сибы.
— Почему?
— Я опоздал. Потратил слишком много времени.
Гул от ветра пробивался даже сквозь стены барака. Девушка обратила на это внимание и немного наклонила фонарик вниз, чтобы он не бил так ярко.
— Но на улице такая погода.
— Я знаю.
Внезапно ко мне подошел Антон. Мальчуган всегда был немного неуклюж, как бегемот, грузно выползавший из пруда на сушу, двигался рывками и чаще напоминал робота, чьи шарнирные соединения давно требовали смазки, но в этот раз он как-то ловко перепрыгнул через стоявшие койки со спящими сибами и сразу оказался возле меня.
— Дай сюда.
Он выхватил фонарик из Светы, направил его яркое пламя мне прямо в лицо и чуть было не рассмеялся, видя что сейчас представляет собой некогда приятное личико молодого парнишки.
— Похож на отбивную в нашей столовой.
— Разве так можно, Антон. У него кровь.
— Ну и что? Подумаешь. У нас у всех была кровь.
— Но он бил его ни за что!
— Тихо ты!
Я выпрямил руку и взял фонарик себе.
— Хватит, — сказал я, выключая гася яркий луч. — Нужно спать. Завтра он вернется и все начнется по новой.
Наступило молчание. Кто-то из противоположного угла проснулся от нашего разговора и мерзко выругался, потребовав «заткнуться и спать». В этом голосе я узнал Виктора. Узнали его и остальные, послушно разойдясь к своим кроватям и тут же спрятавшись под одеяло.
— Тебе больно, правда? — спросила она украдкой, говоря почти шепотом.
— Мне больно, Света. Очень больно.
— Бедненький, — он протянула руку и погладила «шишак» на щеке, касаясь своими тоненькими пальчиками, приятное тепло которых тут же отозвалось непроизвольным сокращением мышц по всему телу.
Она была красивой. Почти идеальной, как мне могло казаться на тот момент, ведь на протяжении всей нашей жизни, начиная от зачатия и рождения внутри металлической утробы и заканчивая этой ночью, я постоянно видел ее рядом с собой. Ее красивые голубые глаза и лицо, сочетавшее в себе все самое прекрасное и идеальное, вызывали у меня чувство притяжения, которое нельзя было заглушить никакими средствами. Она, как магнит, всегда притягивала к себе, а я и не пытался сторониться, всматриваясь в ее глаза и понимая, что в какой-то степени смотрю в лицо своей матери, которую никогда уже не увижу.
