– Не беспокойтесь, господин Пиросманашвили, – заволновался хорошо воспитанный молодой человек. – Не вставайте, пожалуйста.
– Помните, я что был у вас, у художников? До сих пор не могу понять, хвалили вы меня тогда или ругали? Должно быть, ругали, раз осмеяли в газете. Только не подумайте, что я злопамятный. Честно говоря, я давно забыл об этом.
– А мы о вас не забыли, господин Пиросманашвили. Я вас долго искал, и, слава Богу, наконец нашёл!
– Вот вы говорите, меня ещё помнят… Может быть, даже и любят… Почему бы меня не любить? Я ведь никому не сделал ничего плохого! Они художники, но ведь и я художник. Все духаны Тифлиса мной расписаны. Разве может один художник помешать другому? Я люблю восход солнца – он меня радует. Лунный свет – всегда печалит. Нет, – вздохнул он, – я никогда не пойму тех художников, на собрании, они о чём-то другом говорили… Вас зовут Ладо, да?
– Да, Ладо… – гость, улучив момент, достал из кармана сто пятьдесят рублей и вручил их Нико, сказав:
– От имени общества грузинских художников. От ваших друзей. Примите это. Правда, здесь немного, но вам они пригодятся. Купите себе хлеба, краски. Это ещё не всё. Постараемся со временем помочь ещё. Работайте, господин Пиросманашвили, и вы продержитесь. Не вечно же длиться войне?
Тот не вымолвил ни слова. Только смотрел на гостя поражённым от удивления лицом. Потом медленно взял деньги и дрожащей рукой положил в нагрудный карман. Его сухие губы беззвучно шевелились, глаза расширились, в них Ладо Гудиашвили заметил влагу.
– Мне? От друзей? – недоверчиво вымолвил Пиросмани. – Мне? Значит, и правда помнят меня…
Тот встал со своего ящика:
– Мне пора уходить, господин Пиросманашвили…
– Зачем же вы уходите, Ладо? Как жаль, что пробыли так мало…
– Извините меня. Меня дома ждут. Семья…
– Конечно, конечно, Ладо. Не стоит извиняться. Я понимаю. У всех есть дела, всем надо спешить. И кроме того, здесь холодно, неуютно, сидит какой-то старик, кашляет, вздыхает, что-то там бормочет себе под нос. Жалко, что вам нужно уходить. А то я думал, я схожу, принесу немного водки. У нас же теперь есть деньги, и это совсем недалеко.
– Не надо, Николай Асланович. Не надо водки. Я не пью…
– Совсем?
– Совсем. И вино тоже не пью…
– Вам нельзя? У вас слабое здоровье?
– Да нет, здоровье не слабое… Просто я как-то решил, что не буду пить. Все это знают. И друзья мои тоже знают…
– Наверное, это хорошо. Наверное, это очень хорошо – не пить. Вы молодой, Ладо. Вам можно не пить. А мне уже нельзя… Если я не выпью, я работать не могу. Пальцы не слушаются, и на глазах пелена. А выпью – легче становится. Когда я выпью, я думаю: ещё не конец, Нико, ещё поживем! Ещё сделаем что-нибудь стоящее. Я ведь, Ладо, ещё не все написал, что хотел. Не хочется умирать, Ладо! Ах, как не хочется, если бы кто знал…
– Вам нельзя умирать, Николай Асланович, вы – наша надежда. Молодежь любит вас… Верит в вас, батоно! Мы теперь все ваши ученики…
На прощание Пиросмани крепко пожал руку молодого человека и спросил:
– Так как же? Будем строить НАШ ДОМ?
* * *
…Спустя несколько дней Абашидзе, хозяин одного из духанов на Молоканской улице, дал ему работу:
– Эй, Никала, надо срочно пасхального ягнёнка нарисовать. Ты должен успеть…
– Боюсь. не гожусь я уже для работы, брат… Рука не подчиняется, глаза не видят…
– А ты не бойся, успеешь. До Пасхи ещё неделя осталась. Всё, что для работы нужно, лежит в углу: кисти, клеёнка, краски. – он запер художника в чулане. – Пока не нарисуешь, Никала, тебя отсюда не выпустим. А если что-то захочешь, ты кричи – подадим с окна.
Нико услышал, как лязгнул холодный железный замок с обратной стороны двери и сердце его тоскливо дрогнуло, как у птицы в неволе… Он ощутил себя узником…
Крохотная сырая лачуга в полторы квадратные сажени. Булыжный пол. Обломки каких-то старых кирпичей в углу, отсыревшие щепки и горстка угля, ржавый и дырявый мангал.
Чем не мрачная темница в Метехской крепости? За что с ним так? Чем он не угодил людям? Разве может человек жить в клетке и смотреть на синее небо из-за решётки?
Ночью, когда становилось невыносимо холодно, он разжигал мангал и ложился на торчащие из пола камни, и всё кашлял и кашлял от дыма, разъедавшего глаза и лёгкие…
