– Мы хотим вам помочь, Николай Асланович, – поддержал друга второй. – Мы пришли как друзья, не как враги…
– Мне никто уже не может помочь, молодые люди. Поздно. Мне уже пора умирать… – он вновь повернул голову к вывеске и стал выводить последнюю букву.
Работал он быстро, торопясь, видимо, поскорее сдать заказ. И подложив левую руку под правую, чтобы та не дрожала. И думал, о чём то сосредоточенно думал. С самого начала ему казалось, что «упавшие с неба» молодые люди пришли сюда, чтобы просто посмеяться над ним. Потом он решил, что они просто заблуждаются насчёт него. Но вид их был настолько открытый и искренний, а говорили они так горячо и с неподдельным чувством, что он решил дать волю случаю.
Закончив с вывеской, он не взял рассчёт, лишь махнул немцу рукой на прощание.
– Вы сказали, у вас ко мне дело? – переспросил он незнакомцев, вытирая руки тряпкой. – Ну что ж, тогда идите за мной.
Втроём они прошли не более двухсот шагов и вошли за хозяином в крохотную комнатку, расположенную под лестницей.
– Прошу вас, проходите, господа. – гостеприимно произнёс Нико. – Извините меня, здесь у меня не очень уютно, я живу один. Но зато здесь тихо. И мы сможем с вами спокойно посидеть, поговорить.
Им в нос ввалился тяжкий запах этого жилища, а то, что они увидели, заставило их содрогнуться. Такой ужасной нищеты видеть им не доводилось никогда. Пустота, рваное тряпье, ссохшаяся корка хлеба на подоконнике и кувшин воды в углу. Неужели это всё, что нашлось у Бога и у людей для человека, прожившего и протрудившегося на земле больше, чем полсотни лет?
– И вы… Вы здесь живете?! Ну и ну… – вырвалось у Кирилла.
Более уравновешенный и спокойный, Мишель дёрнул его за рукав, но было поздно. Губы Нико сжались, и в глазах вспыхнул гнев. Он вскинул голову и распрямился, но и эта гордость была уже теперь ему не по силам. Прошло мгновение, и глаза его опять потухли, плечи поникли, седая голова свесилась на грудь, и, вздохнув, он тяжело и безразлично опустился на свою тахту.
– Да, это мой дом. Здесь я живу. И если вам здесь так не нравится, молодые люди, то я вас не звал…
– Нет, батоно, нет! Дело не в этом… – попытался исправить неловкость своего друга Мишель. – Просто трудно понять, как вы здесь работаете. Вы ведь пишете здесь, не в другом месте?
– Да, я пишу здесь… Я всегда писал там, где я жил. И у меня никогда не было мастерской… Но я привык. Была бы клеенка, был бы картон, краски… Был бы стакан водки. А писать я могу всегда и везде. Хотите, я сейчас здесь что-нибудь напишу для вас? Я с удовольствием напишу. Только тогда кому-нибудь из вас надо будет сходить в духан… Это недалеко, здесь за углом. Принести немного выпить для меня… Но вы кажется по делу пришли? Какое дело у вас ко мне? Разве там, в городе, кто-нибудь ещё помнит обо мне? – непередаваемая у него была улыбка – что-то по-детски чистое чувствовалось в глазах и облике художника.
– Помнят, Николай Асланович, помнят! И хотят вам помочь… Ваша живопись замечательна, а вы – великий мастер!
– Я не великий… Вот Шота Руставели – он великий. О нём песни поют, ему поклоняются. А я просто художник. Люди любят смотреть на мои картины. Здороваются со мной, приглашают к столу, угощают. Спрашивают о здоровье, спрашивают, где я пропадал. Но я не великий… У великих должны быть ученики, а у меня их никогда не было. Потому что учитель прежде всего сам должен знать, как надо и как не надо. А я не знаю, как надо. Я знаю только, что так я могу, а так – не могу, что так хорошо, а так нехорошо… Не знаю, что правильно и что неправильно. Если нравится мне, значит, хорошо. Вот вы пришли ко мне, значит вам нравится, что я делаю, вы вспомнили обо мне – чего же ещё мне хотеть? И раньше тоже люди приходили, благодарили меня… Говорят, что и в Москве, и даже в Париже теперь обо мне знают… Это очень хорошо, что знают. Как подумаешь об этом – легче умирать. И не такой уж пропащей кажется жизнь…
– А у кого вы учились рисованию? – поинтересовался Зданевич.
– У странствующих художников, молодой человек, расписывавших вывески разных лавок.
– Вы пишете на клеёнке? Почему не на холсте?
