Той ночью их фаэтон оказался в Сабуртало. Войдя в первый попавшийся на глаза духан, молодые люди ощутили запахи горячего хлеба и крепко заваренного кофе. Внезапно они увидели на стенах этого заведения картины…
– Это он! Смотри – Нико Пиросмани! – воскликнул Мишель. Со стен на них смотрели человеческие глаза двух ланей и оленя.
– Картины продадите? – спросил Кирилл у духанщика.
– Нет. Не продаю. С чего взяли, что продаю? – взгляд торговца стал пристальным и настороженным. – Зачем вам? Вы кто такие пожаловали? Перекупщики?
– Нет, батоно, мы не перекупщики. Мы художники. Но если бы вы продавали, мы бы купили.
– Ага, купили бы, значит. Дали бы мне по десятке, а продали бы по сотне… Убирайтесь-ка вы отсюда подобру-поздорову, пока целы. Нашли дурака. Не вы первые. Шастают тут всякие.
– Вы нас не так поняли… – постарался успокоить его Кирилл. Не хотите продавать – не надо. Дело ваше… Мы здесь не за этим. Мы самого Пиросмани ищем. Деньги ему передать должны. От общества художников… Мы знаем – плохо ему. Может быть, он с голоду помирает. А где он – мы не знаем. С самого утра по всему Тифлису ищем…
– Да? Это правда? Тогда так бы и сказали. А то – продай и всё тут! Кто вас знает?.. Всё теперь смешалось, ничего не поймешь. Смотришь: по виду вроде приличные господа, а потом вдруг оказывается – мошенники, перекупщики, а то и – скрытые шпионы-диверсанты…
– Так где он сейчас, батоно? Будьте добры, подскажите, где его искать?
– Знаю, что он жив, молодые люди… Угол снимает где-то в Дидубе. Знаю, что болел он недавно. И пил много. Хотя он всегда много пил… Жил он у меня раньше. Долго жил, а до меня – у Бего жил, почти 5 лет, в чулане при духане. Но ни я, ни Бего так и не смогли его удержать. А предлагали ведь остаться, жить в тепле и сытости, спокойно думать, спокойно работать, добиваться известности, двигаться вперед… Нет, ушёл он… Взял свой чемодан и ушёл. Сам захотел… Так ему, наверное, судьба его говорила: иди, Нико, иди! Тебе нельзя жить, как все нормальные люди живут. Ты Божий человек… А картины его у меня! И будут у меня, пока я жив. В гроб с собой велю положить! Или в какой-нибудь монастырь отдам, чтобы вечно поминали люди божьего человека Нико… Чтобы всякий, у кого душа болит, кому жить больше сил нет никаких, мог помолиться ему, Нико… Попросить у него заступничества, пожаловаться ему. Продать картины – нет, никогда! Этого греха я на душу никогда не возьму…
Он отошёл к своей стойке, налил себе водки в граненый стаканчик и, вернувшись, тяжело опустился на стул рядом с ними.
– За здоровье Пиросмани, господа! За моего друга Нико и за всех, кто его любит…
* * *
Через несколько дней молодым искателям наконец посчастливилось. Кто-то сказал, что Пиросмани сейчас пишет вывеску молочной лавки в конце Молоканской. Они кинулись туда.
На лестнице, прислонённой к белой стене лавки немца Цуккермана, владельца четырёх молочных, стоял высокий худой человек в чёрном поношенном пиджаке и мягкой фетровой шляпе, и выводил на стене большие буквы слова «Молочная».
Это был ОН!
– Вы, батоно, художник Николай Асланович Пиросманашвили? – обратился к нему один из молодых людей. Его охрипший от холода голос насторожил Нико, и он медлил с ответом, раздумывая, назвать ли ему себя. Лишь разглядывал пришедших, вполне приличных на вид людей в шляпах. Один был с виду грубоват, но мысли сверкали в глубоких его глазах, а на лице играла умная усмешка настоящего критика. Второй был щёголем, с серебряными бакенбардами. Такие, верно, носят лишь в образованном Петербурге или изысканном Париже. На носу его уютно сидело пенсне на ленточке, которое он, волнуясь, поправлял своими белыми, барскими ручками.
– Да, это я Пиросманашвили, – наконец, произнёс он, опустив кисть. – А вы кто? Что вам нужно от меня?
– Мы тоже художники, Николай Асланович… Я – Кирилл Зданевич. А это – мой друг Мишель Ле-Дантю. Мы пришли повидаться с вами, поговорить…
– Вы… Вы пришли как друзья? Или как враги?
– Николай Асланович, мы художники.
– Значит, вы тоже кистью зарабатываете свой хлеб?
– Да, Николай Асланович, да, – сказал один из них. – Мы профессиональные художники… Правда, мы толком ещё не выставлялись…
