Нико молчал.
– А руки?.. – продолжала она. – Что ты с ними сделал? Зачем ты мне их так нелепо растопырил, Николя? Что это за поза такая, как у куклы? Будто я вывела двух бриаров на прогулку по Елисейским полям, и они тянут в разные стороны… один к парку Тюильри, другой – к Триумфальной арке… Губы капризно надуты и эта противная складка на шее. Откуда? Неужели я такая толстая? И потом, мне холодно! Слышишь? Мне просто холодно! Смотри, какой ветер ты нарисовал на траве! А плечи у меня совсем голые. Мог бы на них хоть шаль накинуть. Ни один француз не заставит женщину мёрзнуть в одиночестве. Ты это нарочно, Николя, да? Хотел мне отомстить?
Нико молчал, а она удивлённо вскинула бровь и гневно взглянула на этого невежу. Лицо её вытянулось, губы приоткрылись, улыбка исчезла.
– А в руке что? Пучок роз! Это те самые, с площади? Мог бы тогда получше их изобразить. А то торчат в руке как веник… К тому же, они белые. Цвет траура в моей стране. Я что. уже для тебя умерла? – она тяжело вздохнула и встала. – Ну всё. С меня хватит. Мне пора уезжать, Николя, пора уезжать. Зачем ты удерживаешь меня здесь своей несчастной, беспомощной и маленькой пленницей? В чулане этого дешёвого ресторана, среди пустых водочных склянок? Здесь полно отвратительных серых мышей, которых я до смерти боюсь! Дрожу от страха всю ночь, когда они скребутся в углу! И соседство у меня тоже мучительное. Справа этот месье с уловом, оттуда рыбой несёт. Слева – три князя. Взирают на меня лукаво, подмигивают, настойчиво к столу приглашают. Думают, раз я актриса, то со мной и пофлиртовать можно? Кто им позволил приставать, лезть в мою жизнь, нарушать моё право на собственную свободу? Тоже мне, князья. Не понимают, что это неприлично? Ни один французский маркиз, ни один наследный виконт или, тем более, шевалье не позволит себе такого отношения к мадемуазель…
Кажется, она шепнула «оревуар», он не разобрал. После чего растворилась в ночи, ушла в свою клеёнку, растопырив руки и оставив взамен себя гробовую тишину…
– Этого мне только не хватало на голову! Герои моих картин ополчились на меня, – возмущённо размышлял Нико.
Ему было досадно, нестерпимо больно, словно бунтарями были не один рыбак в красной рубахе, три пирующих князя и актриса Маргарита, а весь мир. Мир, который он, Пиросмани, мечтал избавить от зла.
– Им, видишь ли, не нравится, как я их написал! Это вместо благодарности за то, что я их породил и увековечил. Да что они понимают, бездельники? Висят себе на стенах, а тоже мне, недовольно гудят, ещё и оскорбляют! Да картине висеть на стене – всё равно что человеку иметь свой дом и свою тёплую постель. Валяйся себе сколько угодно! Что вам ещё нужно? Вы все пристроены! И пыли на вас нет.
Слышите, вы?
Будет лучше, если вы заткнётесь, а не то…
Ну? Что же вы приумолкли?
…Молчат! Испугались, видать, что под нож пойдут…
* * *
Какое-то время он лежал, уставившись в тёмное пространство. Потом заворочался на своей тахте, недовольно кряхтя и вздыхая. И, уткнувшись носом в стену, он наконец погрузился в долгожданный сон, но сквозь его белёсую пелену он расслышал тихий и знакомый голос:
– Эй, Николя! Salut! Ты спишь?
Он молчал, затаив дыхание. Голос принадлежал Маргарите.
– Я знаю, что ты не спишь, только притворяешься… Зачем же ты так несправедлив ко мне? Вспомни, кем ты был? Месяцы и годы ты кутил, пьянствовал, гонял ночи напролет по Тифлису на фаэтоне, шумел, плакал и смеялся, ссорился, сорил деньгами ради каких-то случайных собутыльников… Обижен ты на меня, Николя… А ведь я, актриса из кабаре, и есть твой ангел-хранитель. Твоя единственная любовь! Женщина, убившая в тебе торговца и сделавшая из тебя настоящего художника…
