Кайя посмотрел на него с какой-то странной робостью и тревогой, словно прося о снисхождении.
— Он просто замечательный боксер, баба́,— вымолвил он. — Я сам видел его на ринге. В Сиркеджи он так разделал своего противника, что тот слова не мог сказать, только мычал как корова.
— Да брось ты! — пренебрежительно уронил уста. — Тоже мне чемпион мира выискался. Не повторяй ты эту брехню.
— Это не брехня, — обиженно проговорил Кайя. — Всю ночь я слушал рассказ боксера-аби. Мы с ним подружились. Четыре дня вместе бродили. «Поехали в Менекше, — предложил я ему. — Ловить рыбу». Он согласился. Но дул сильный лодос[55], и волны были высотой с минарет. Ей-ей, не вру. В такую погоду никто не выходит в море. Два дня мы тут проторчали. Потом я увидел уста возле «Семейного казино». Я с первого взгляда понял, что если он и не нашенский, то почти нашенский.
— Что за ерунда! — пожал плечами уста. — Я же не бродяга, как вы.
— Я подошел и спросил: «Где тут булочная?» А уста покосился на меня и сказал: «Булочная вон там, на углу. А деньги-то у тебя есть?»
— Я вижу, этот дылда боксер валяется на земле. Как неживой, еле дышит, — пояснил уста.
— Еще бы, — продолжал Кайя. — Мы два дня ничего не ели. Маковой росинки во рту не было. А этот боксер — благородного происхождения, из беев. Хлеб с мусорной свалки он не изволит есть. В нашем деле всякое бывает. Иной раз как только ни изворачиваешься, чтобы с голоду не умереть. А боксер-аби человек непривычный. Воровского ремесла не знает. Может быть, и знает, но только крупное мошенничество. А какую-нибудь мелочь стибрить — ниже его достоинства. В одну, в другую булочную мы зашли, но он ни куска хлеба не взял. И на меня еще давил своим авторитетом, — (так он и сказал: «авторитетом»), — не смей-де воровать. Не позволил даже тот хлеб съесть, который я нашел на помойке. Тоже мне паша благородный. С такой брезгливостью не станешь чемпионом мира. А вот моя сестра говорит: «Два дня голодания убавляют жизнь на два года». Сестра очень любит меня, аби, просто обожает. Тоскует по мне. И она меня любит, и уста. Уста любит меня больше родного сына.
— Я и правда очень люблю этого сорванца, — обнажив в улыбке золотые зубы, признался уста.
— Поэтому я и останусь у него. Человек живет там, где ему хорошо. Бросать такого человека, как баба, просто грешно. Да и глупо.
— Что же было потом? — спросил я.
— Потом баба позвал нас в свое казино. Поставил перед нами огромную кастрюлю с едой и два здоровенных хлеба.
— Я только вышел и вошел, — вставил уста. — Смотрю, полкастрюли уже уговорили.
— Я старался удержать боксера-аби, — продолжал Кайя. — Аман, говорю, боксер-аби, ешь понемногу, а то тебе худо будет. А он ничего не слушает, знай себе наворачивает. Так и подмели все подчистую.
— В жизни не видел таких голодных людей, — сказал уста. — До старости уже дожил, а не видел.
— А потом что?
— Мы оба улеглись. Прямо на цементном полу. Проснулся я рано. Еще до рассвета. Так уж у нас, блатных, заведено. Проспишь — беды не миновать. А уж сколько в моей жизни бед было — вы только послушайте! Что вы сделаете с моим рассказом?
— Ничего.
— А я-то думал…
— Ты думал, что он сложит дестан о твоей жизни? — усмехнулся уста. — Обо всех твоих кражах и проделках?
— А почему бы и нет? — огрызнулся мальчик. — Я жертва общества.
— Скажите пожалуйста, — сощурился уста. — Да еще какая благородная жертва!
— При чем тут благородная или неблагородная, — оскорбился Кайя. — Просто жертва.
— Уста шутит, — сказал я, — не обращай внимания.
— Я знаю, что шутит. Только я не люблю, когда он смеется надо мной.
— Конечно, шучу, — подтвердил уста. — Разве можно смеяться над бродягами?
— Шутка шутке рознь. Над человеком, который упал, нельзя смеяться, надо постараться его понять.
— Сколько тебе лет, Кайя?
— Четырнадцать.
— И сколько лет ты занимаешься этим делом?
— Всю жизнь. С тех пор, как себя помню.
— Продолжай свой рассказ.
— Стало быть, проснулся я. Смотрю, а боксера-аби нет рядом. Убежал.
— Почему же убежал? Ты его, видно, донял своими шуточками?
— Не знаю, убежал, да и все.
— А сколько месяцев ты живешь здесь?
