Иногда я думала: „А что, если расспросить Марата о его отце?“ Но в тот день, когда я окончательно решилась заговорить с ним об этом, в больницу неожиданно пришел лейтенант Ембергенов. Накинув на милицейскую форму белый халат, он несколько минут сидел у кровати тетушки Хажар, пытался с ней заговорить. Заметил меня у двери, сказал: „Гульзар, возможно, конец клубка начнет разматываться именно здесь…“
Я ему ничего не подсказывала, только несколько слов передала из нашего разговора с тетей Хажар. Значит, нечто более значительное спустя столько времени привело его сюда? Это усилило мою нежность к больной женщине.
С нетерпением ожидала я того дня, когда лейтенант Ембергенов скажет: „Гульзар, вот жена того, кого ты ищешь“. Я представляла, как тетя Хажар протянет ко мне руки и шепнет: „Доченька!“ И, уже ощущая себя ее дочерью, я ухаживала за ней с удвоенной нежностью.
Между тем ей все меньше требовались мои заботы. Она почти перестала есть. Теперь я каждый день приносила в больницу гранаты, выдавливала из них сок и давала ей пить; она делала с усилием два-три глотка, кивала благодарно и в изнеможении закрывала глаза. Я осторожно расчесывала ей волосы, массировала ноги. Она следила за мной потеплевшим взглядом. Иногда она протягивала желтоватые ладони, и я давала ей свою руку. Она прижимала ее к щеке, к губам…
Для меня это была материнская ласка, которой я не помнила в своей жизни. Я уже не могла представить, что кто-то иной вместо меня станет ухаживать за тетей Хажар, сумеет угадывать ее желания и что другую девушку она будет благодарить так же, как меня.
Однажды на небольшой площади между Педагогическим институтом и нашей больницей собралось много народу: это был митинг в честь запуска спутника Земли — такого удивительного, такого огромного чуда. Люди поднимались на воздвигнутую наскоро трибуну, звучали взволнованные речи. Каждому выступавшему все оглушительно хлопали, радуясь не так словам его, как самому событию.
Я выбежала из больницы и сразу оказалась в гуще народа. Неподалеку я заметила Марата — должно быть, он подходил к воротам больницы и задержался в толпе.
Аплодируя вместе со всеми, я искоса наблюдала за Маратом и заметила, что он лишь поднимает руки для хлопка, но даже не соединяет ладони. Странное впечатление: будто человек неожиданно забыл привычное движение и с трудом пытается припомнить, глядя на других…
Что это с ним?
Когда митинг окончился, я догнала его, с тревогой тронула за руку.
— Марат, что случилось? Почему ты не радовался вместе со всеми?
Еще не закончив свой вопрос, я поняла, что его не нужно было задавать. Марат остановился, пораженный.
— Я? Не радовался? — выговорил он с трудом. — Видишь ли, Гульзар, то, что я пережил сейчас тут, на площади, это больше, чем радость. Такие вот события дают человеку силы жить, когда у него…
— Что? — вскричала я.
— Вчера я беседовал с докторами, — произнес он с трудом. — Говорят, надежды никакой. Совсем нет надежды. Ни одного шанса.
Помню, я смогла лишь выдавить из себя: „Нет, нет!“ В глазах у меня потемнело, я едва не упала. Марат поддержал меня, спросил испуганно:
— Что с тобой, Гульзар?
Я, однако, овладела собой и ответила возможно спокойнее:
— Погоди, мы сейчас вместе всё выясним. Не может быть!
И побежала к больнице, ничего вокруг не замечая, наталкиваясь на людей, спотыкаясь о камни. Марат бежал вместе со мной.
В палате были врачи, поэтому нам пришлось задержаться в коридоре. Неожиданно я услышала голос тети Хажар. Она говорила очень тихо, но горячо…
— Слышишь, Марат? Она поправляется! Она окрепла, разговаривает, — шепнула я.
Марат не ответил — прислушивался к словам матери.
— Доктор, дочка моя милая, прошу тебя, выполни мою просьбу, — доносилось до нас. — Мне глаза уже ни к чему, а она такая молоденькая, такая славная. Проверь, милая, я слышала, теперь любые операции делают. Муж мой всегда говорил: „Если можешь, постарайся человеку принести радость“. Сам погиб, спасая чужого ребенка… А мне так хотелось бы знать, что она счастлива, эта девушка, у которой сердце, видать, полно горя. Она должна расцвести… Расцветет…
