Люциус заходил редко, но когда заходил, мне хотелось его выгнать. Муж может и надеялся, но не верил. Я кожей ощущала его страх — липкий и заполняющий собой все пространство вокруг. Мечты, а супруг именно мечтал, рушились, и смотреть ему на это было невыносимо, потому он обычно просто останавливался в нескольких футах от кровати, стоял и молчал. Застегнутый на все пуговицы, нервно потирающий набалдашник трости, и лишь изредка поглядывающий на меня украдкой, сверху вниз. Впервые за всю свою долгую и очень странную жизнь лорд Малфой не мог ничего сделать. Ничего! И я догадывалась, что там, вне этой комнаты, он сгибается, стареет на глазах и еле передвигает ноги. Я не раз слышала его медленные шаги, замирающие перед дверью. Я не звала, он не входил. Я его понимала, он за меня боялся. Я угасала, и он угасал…
Ну а Драко не угасал, он психовал, и по-другому его лихорадочные набеги в мою комнату, в перерывах между поездками с Лордом, охарактеризовать было нельзя. Он врывался словно ураган, громко хлопал дверью, хватал подушки на софе, рассматривать узор на которых мог бесконечно долго, бормотал что-то о том, что отец не выдержит, что и ему трудно, и чтобы я выжила обязательно, и если такое случится, он точно разрешит мне называть его хорьком! Я, вообще-то, и забыла, когда говорила такое в последний раз. Разворачивался, кидал подушки и снова убегал, оставляя после себя горьковатый запах травы, разогретой жарким солнцем, который я с наслаждением вдыхала. Мне не хватало жизни в той темной комнате, не хватало свежего ветра, не хватало света, но все то, чего хотела я, отвергал мой организм. От света слезились глаза и начиналась мигрень, а от малейшего ветерка, проникающего сквозь приоткрытую створку, начинался жуткий бронхит, вот и оставалось мне лишь смирно лежать, всматриваясь в редкие просветы окна.
Но на второй неделе я потеряла и зрение. Вернули мне его с помощью какого-то жутко вонючего зелья, сваренного Северусом, и потому дошедшему до меня не сразу, а спустя несколько дней и кучу проб на яды замедленного действия. На третьей неделе я все же испытала его негативное влияние, однако связанное не с ядами, а с магией, без помощи которой зелье было бы обыкновенной настойкой — на несколько дней отказали руки, а потом и ноги, но мучения я ощущала в полной мере. Суставы, казалось, выворачивает наружу чья-то невидимая рука, в голове вражеские силы устроили каменоломню и вовсю орудовали в ней кирками, а тело жгли на костре, настолько нереальной и всепоглощающей была боль! Мне тогда почему-то показалось, что рука принадлежала Северусу, а кирки — всем Уизли. Кто знает, вполне вероятно то и был пламенный, во всех смыслах этого слова, привет от Снейпа.
Слез больше не было, они закончились. Иногда я срывалась и кричала, но не плакала…
Кисси чуть не убили, когда несчастная прокралась ко мне, желая лично произвести влажную уборку и убедиться, что любимая хозяйка, а именно любовь и жгучее обожание исходило от расстроенного существа с трогательно прижатыми ушками, все еще дышит. Во время её визита мне стало хуже, ведь половая тряпка была самой что ни на есть заколдованной, мыла все сама и Кисси, то и дело на неё наступавшая, ей лишь мешала. Люциус гонялся за домовиком по этажам, в бессильной злобе размахивая тростью, ведь палочки сдавались уже при входе не в мою спальню, а в сам дом. Но когда поймал, не придумал, чтобы такого с ней сделать и лишь сильно ударил по лицу, а позже торжественно вручил слугам трухлявые от древности швабры, кладовку с которыми я как-то посчитала чуть ли не входом в потусторонний мир. Мне остается только представлять, с каким недоумением домовики крутили деревяшки, о существовании которых большинство из них и не догадывалось!
Проваливаться в небытие я стала все чаще, и Люциус себя сломал, ради меня. Смеяться или плакать? Необычно звучит: «ради меня…».
— Хочешь к родителям? Я могу устроить, и память могу им вернуть… — он держал мою руку, но в глаза все так же старался не смотреть.
— Прощание хочешь устроить? Или от меня избавиться, чтобы склеп не позорила своим именем? — несправедливые слова, на первый взгляд, но на второй — доля истины в них была. Малюсенькая такая, но горькая…
