— Я не получал никаких распоряжений, — ответил тот. — Поскольку приближается свадьба королевы с испанским принцем, у ее величества наверняка есть дела поважнее, чем убирать плаху.
Элизабет надеялась, что он прав. И все же она не могла избавиться от подозрения, что плаху держат для нее, и неизменно содрогалась при виде последней.
Сам дом лейтенанта повергал ее в уныние, навевая мрачные мысли. Плотно ужиная и поддерживая светскую беседу с сэром Джоном и леди Бриджес, она ни на минуту не забывала, что последние акты трагедии ее матери разыгрались в комнатах наверху. Каждый раз, приблизившись к дому, она видела их решетчатые окна, с болью осознавая, что те выходят прямо на Тауэр-грин. Если бы Анне хватило смелости выглянуть в окно, она бы увидела, как для нее возводили плаху.
— Леди Ли говорила, что плотники в последние ночи никому не давали заснуть, все стучали молотками и топорами, — рассказывала Кэт.
По прибытии в Тауэр Кэт избегала делиться с Элизабет сведениями об Анне, не желая причинять ей лишнюю боль, и той приходилось настаивать. Однако Элизабет считала, что должна знать правду о судьбе матери, ибо это придавало ей смелости перед лицом происходящего.
На самом деле не происходило почти ничего. Никаких допросов, никаких визитов из совета. Возможно, думала Элизабет, они пытаются изнурить ее ожиданием. «Что ж, — решила она, — этим они ничего не добьются. Я невиновна так же, как в день, когда очутилась здесь».
«Но так ли это?» — задавалась она вопросом, прогуливаясь вдоль стены — привилегия, которую Элизабет предоставили для восстановления сил. Для нее это стало испытанием не меньшим, чем визиты в дом лейтенанта, ибо со стены были видны река, суда и наслаждавшиеся свободой люди. Отводя взгляд и уходя вперед от пятерых прислужников, на которых настоял сэр Джон, она спрашивала себя, не изменила ли тем, что умалчивала о письмах Уайетта. Уместно ли было вообще не обращать на них внимания? Но что, собственно, она могла сделать? Ее лишь обвинили бы в сговоре с этим человеком — хватило бы факта, что он ей вообще писал. Поэтому она действительно поступила наилучшим образом. Правильно ли — другой вопрос.
Постепенно она успокаивалась. В первые дни в Тауэре она много негодовала и плакала, но по мере того, как становилось ясно, что враги не спешат предать ее смерти, она чувствовала себя все сильнее. Появился и аппетит — ее слугам разрешалось выходить и покупать провизию, а также готовить пищу.
— Так меньше риска, что меня отравят! — с мрачной усмешкой сказала она Кэт, однако в действительности даже не думала, что от нее могут попытаться тайно избавиться. По сути, если не считать несвободы и постоянного страха перед будущим, ее жизнь была вполне безмятежной.
Пока не прибыл сэр Джон Гейдж, констебль Тауэра.
— Вы позволили ей выходить на стены? — встревожился констебль.
Сэр Джон Бриджес с неприязнью смотрел на своего начальника. Гейдж всегда строго требовал соблюдения правил.
— На свежий воздух, сэр, — объяснил он.
— Я не могу этого допустить, — заявил Гейдж. — Это нужно пресечь. И я заметил, что у нее открыты окна. Кто разрешил?
— Я, — ответил Бриджес несколько вызывающе. — Она была очень больна и жаловалась на духоту.
— Чушь! — отрезал Гейдж. — Хватит ей потакать. Она такая же заключенная, как и любой другой.
— Высокопоставленные заключенные обычно пользуются некоторыми привилегиями, — настаивал лейтенант.
— Она не обычная заключенная! — рявкнул Гейдж. — Она сестра королевы, и мне приказано строго ее охранять. Она не должна ни с кем общаться, слышите? Не ходить по стенам и не высовываться из окон, привлекая к себе внимание.
— Она не… — начал Бриджес.
— И она не должна писать никаких писем, — прервал его Гейдж. — Надеюсь, вы не снабдили ее письменными принадлежностями?
— Не вижу в том никакого вреда, — осерчал лейтенант.
— Ради всего святого! Ее подозревают в измене. Если она начнет плести здесь интриги, нам не сносить головы. Заберите у нее перо и бумагу, и немедленно!
Элизабет было почти жаль сэра Джона, который с несчастным видом стоял перед ней и твердил, что ей предстоит лишиться всех привилегий.
